Пока Штрассер рассказывал, он не смотрел своей жене в глаза, а поглядывал только на меня.

«Как он там?» — спросил я, поймав себя на мысли, что еще два дня назад мне бы и в голову не пришло задать такой вопрос. Просто за эти часы мы как-то сблизились — учитель гимназии господин доктор Штрассер и я.

«Так, в общем, ничего», — ответил он.

Когда я вошел в спальню, ребята еще не спали. Стали наперебой расспрашивать меня, что случилось, что она хотела мне рассказать. Видимо, им что-то бросилось в глаза.

— Еще бы, как тут было не заметить, — говорит Артур. — За столом госпожа Штрассер выглядела как переполошенная курица в курятнике. Разве только крыльями не хлопала.

Сначала ты ведь рассказывать ничего не хотел. Сплошь пустые отговорки. То да се. Мол, очень устал. И только когда Сильвио тебя спросил, ты признался, что госпожа Штрассер заложила куда-то деньги и потом их снова нашла; из-за чего мы, высунув язык, как безумные носились по горам. Сейчас итальянец был бы уже у своей дочери и под хмельком потягивал бы свое любимое кьянти. А теперь вот по милости госпожи Штрассер он угодил в больницу — и все из-за того, что она изволила засунуть деньги в поваренную книгу.

Хоть все мы устали как собаки, никто и не думал спать. Тогда я предложил выйти на воздух и выкурить по сигарете.

Мы вчетвером так и сделали. Ночь была холодная. Сначала просто сидели молча и курили. Наверно, каждый думал о минувшей ночи там, в горной хижине.

«Интересно, — прервал молчание Хайнц, — как будут развиваться события дальше. Итальянец лежит сейчас в больнице, значит, кто-то должен за него платить. Он ведь не признается, что получил травму, выпрыгнув из окна».

«Он же не по своей воле выпрыгивал из окна», — заметил Сильвио.

«Нам нечего бояться, — сказал я. — Не зря же мы взяли с собой учителя! Если он снова будет утверждать, что не смог нас удержать, то всем нам придется заявить, что это не так. Штрассер сидит сейчас как рак на мели. У него такая кислая физиономия, что за километр видно. Ему сейчас явно неуютно в его шкуре. А нас не в чем упрекнуть. Я в любом случае раскошеливаться не собираюсь».

— Мы пробыли на воздухе недолго, — говорит Петер, — Выкурили по сигарете. Меня от усталости даже начало трясти. Потом пошли спать, и я мгновенно заснул. Проснулся только утром — нас разбудил Штрассер.

Когда мы сели завтракать, все уже были в курсе дела и таинственно шушукались. Я надеялся, Штрассер не заметит, что все уже всё знают, иначе он подумает, что это я им все рассказал. Но я поделился новостью только с тремя.

— Но даже если он и заметил, — говорит Артур, — что из этого?

После завтрака Штрассер сказал, чтобы мы не расходились: он решил нам поведать свою сногсшибательную новость. Только подумайте, какая радость, слава богу, что со всех теперь снято грязное подозрение и т. д. и т. п. Впрочем, мы и не очень-то старались делать вид, будто нам еще ничего не известно, и поэтому восприняли эту весть достаточно спокойно. Штрассер был удивлен и даже немного разочарован.

«Разве вас это не радует?» — спросил он.

«Конечно, радует. Ясное дело. Ведь деньги-то наши. Иначе пришлось бы раньше времени разъезжаться по домам».

И тут кто-то, я уже не помню кто, предложил все же вернуться домой, а деньги отдать итальянцу. В качестве возмещения за причиненное телесное повреждение.

— Это был Мартин, — говорит Петер. — Совершенно точно, меня еще поразило, что именно Мартину пришла в голову такая мысль.

— Да, это был Мартин. Мы удивились. Никто из нас об этом даже не подумал. Поэтому нам нечего было сказать, а Мартину показалось, что мы против, и он стал извиняться: мол, просто так сболтнул, а что до него, то ему все равно, останемся мы еще на неделю или уедем.

Штрассер сказал, что это великолепная идея. И мы тоже нашли ее великолепной, даже госпожа Штрассер. Хотя она и не знала истинной причины.

«Я тоже не против, — сказала она. — Только, может, часть денег, не все сразу. Но в общем, я за. В конце концов это моя ошибка».

«Не только твоя, — заметил Штрассер. — Наша общая. И больше всего — моя».

— Мне понравилось, что он в этом признался, — сказал Петер. — Мы поставили предложение Мартина на голосование. Сначала хотели голосовать поднятием руки, но потом решили, что надежнее провести тайное голосование. Снова, как и два дня назад, когда Штрассер надеялся, что похититель сообщит место, где спрятаны деньги, были розданы листочки. Все поддержали идею Мартина. Когда Штрассер объявил результаты голосования — единогласно, мы захлопали в ладоши.

Наверно, потому что у нас было хорошее настроение, Штрассер сказал:

«Значит, отдаем ему все шестьсот франков. И я еще своих четыреста. Все, что у меня есть при себе. Это немного поможет Порте, он будет легче переносить боль».

Госпожа Штрассер была не согласна, но не посмела возразить. Она только спросила:

«А это не слишком много?»

«Нет, — парировал Штрассер. — Ведь в больницу он попал из-за нас».

«Нечего было ему прыгать из окна».

Сидевший рядом с женой Штрассер заговорщически подмигнул нам: только не надо возражать. И это мне тоже понравилось — у нас с ним от его жены была маленькая тайна.

«Итак, уезжаем послезавтра, — объявил Штрассер. — А завтра нужно будет немного почиститься и собрать вещи. В Фиспе мы пропустим один поезд. А в это время кто-то из нас сходит в больницу и передаст Порте деньги».

Мы были согласны. Теперь уже не осталось и следа от подавленности, столь угнетавшей нас после погони за итальянцем. Когда Штрассер предложил нам съездить в Зас-Фе и искупаться в местном бассейне, все мы восприняли эту идею с воодушевлением. Мы поехали туда после обеда. В Зас-Фе отличный бассейн. Куда ни повернись, везде перед тобой четырехтысячные вершины: Дом, или Аллалинхорн, или Тешхорн и другие. Со всех сторон высокие горы — действительно величественное зрелище.

Госпожа Штрассер отправилась вместе с нами в порядке исключения. Когда она вышла в купальном костюме из кабины, видно было, что она чувствует себя немного стесненно. Хотя с длинными распущенными волосами она выглядела очень молодо.

Когда мы вернулись, почти совсем стемнело. Мы доели консервы, мясной рулет, картошку и колбаски.

«Завтра нам останется только почиститься и собрать вещи, — сказал Штрассер. — Утром можно рано не вставать, спите сколько хотите».

Штрассер уже не подчеркивал больше свою власть над нами и стал, наоборот, таким любезным и приятным, что мы, переглянувшись, в один голос заявили, что в таких условиях вполне можно было бы провести здесь еще неделю. Ночью мы снова вылезали через окно, рассаживались на траве, курили и еще долго говорили о Порте. Наутро следующего дня мы вышли в путь. Сначала пешком в Зас-Альмагель, а потом на почтовом автомобиле вниз по горной дороге до Фиспа.

— Значит, вот в чем дело, вот почему вы ничего не рассказывали, — говорит Карин. — Вам просто было стыдно.

— Ну да, — говорит Артур. — Стыдно?! А чего тут, собственно, стыдиться?

— А вот мне было стыдно, — замечает Петер. — Мне и до сих пор стыдно. Хоть и не так, как прежде, но все же.

— А что так? Просто не понимаю. Мы же не виноваты. Если хорошенько задуматься, нашей вины здесь нет. Вот Штрассер, это да. Согласен. Но больше всего виноват полицейский. Там, в полицейском участке, — помнишь, в каком тоне он с нами разговаривал? А, собственно, на каком основании? Если бы он не наговорил нам всякой ерунды: деньги похитил Каневари, ищите, мол, его там, в теллибоденской хижине, — самим нам никогда и в голову бы не пришло устроить эту погоню. Да еще детально расписал его внешность, а ведь Порта точно такой же пожилой, худосочный и невысокого роста. Поэтому нам не в чем себя укорять. Скажи, ну кто виноват в том, что мы избили Порту? Конечно, полицейский. Потому что он убедил нас, мол, это — Каневари, тот самый Каневари.