Штрассер вложил деньги в конверт и сунул его в свой карман.

«Он ведь плачет», — проговорил я.

«И правда, плачет, — подтвердил Мартин. — Потому что мы у него отняли деньги. Все они такие — сицилийцы. Со своей мафией. Я читал, что там родители даже продают собственных детей. Страшно себе представить».

Штрассер внимательно разглядывал свою руку. Укус был почти не виден, на запястье осталось только несколько темных точек. Но Штрассер продолжал причитать: «Ведь он меня укусил».

С нашего последнего привала мы ничего больше не ели. Теперь, когда напряжение спало и все убедились в том, что наши деньги целы, мы почувствовали, что здорово проголодались. И не только проголодались. Мы, кроме того, успокоились. А во мне итальянец вызывал даже некоторую жалость. Я уже тогда стал раскаиваться в том, что бил его вместе со всеми. Мне кажется, кое-кто думал как и я. Я опять вспомнил Сильвио, который все еше оставался под открытым небом и который сейчас, наверно, по праву относился ко мне с презрением.

Ребята стали втаскивать рюкзаки. Я не пошел за своим. Сидя за столом, я почувствовал, как неожиданно снова заныл глаз. Конечно, можно было терпеть, но пульс колотил, как молот по наковальне.

«Давайте-ка сварим суп погуще, — объявил Штрассер, — так будет посытнее. А потом, если захотите, сможете покурить. Хотя курить в походе строго запрещается, сегодня сделаем исключение. Вы это заслужили».

Мы понимали, что заслужили. И заслужили куда больше, чем простое разрешение выкурить сигарету.

Я спросил, можно ли теперь позвать Сильвио.

«Да, — сказал Штрассер, — приведи его. И будьте, пожалуйста, любезны с ним, как прежде. Это, несомненно, послужит ему серьезным уроком».

Об этом, наверно, и не стоило говорить. Все наверняка обрадовались бы возвращению Сильвио. Я вышел, чтобы освободить его и привести в дом. Однако найти то место, где Сильвио привязали к дереву, было не так-то просто. Я лишь приблизительно знал, в каком это направлении. Но сориентироваться в темноте не мог, поэтому и окликнул его.

«Я здесь», — раздалось где-то совсем рядом.

Я обрадовался, услышав его голос.

«Ты что, разве не видел меня?» — спросил я.

«Видел».

«Что же тогда молчал? Ты ведь знал, что я тебя ищу».

«Откуда я знал?»

Сильвио все еще не мог мне простить, что я не вступился за него. И тем не менее мне стало легче на душе, когда донесся его голос, такой бодрый, словно из стоящей рядом кровати.

Сильвио сидел в том же положении, в каком мы его оставили. Прижавшись головой к стволу дерева, он смотрел на меня снизу вверх.

«Ты можешь пойти сейчас в хижину», — сказал я.

Он ничего не ответил. После того как я развязал веревки, он вытянул руки перед грудью, потер суставы и проговорил таким тоном, словно ничего особенного не произошло:

«Мне кажется, вы посадили меня в муравейник. По мне так и бегают муравьи. Просто спасенья от них нет».

Сильвио поднялся с земли. Первые шаги дались ему не без труда, но все же куда легче, чем я себе представлял. Пространство между деревьями и хижиной растворилось в лунном свете. Сильвио молчал, к моему удивлению, он не задавал никаких вопросов, но, когда мы вышли из рощи, сказал:

«Подожди, сейчас я только стряхну с себя муравьев. — И стал раздеваться. Сбросил с себя куртку, брюки, рубашку, носки. Раздевшись догола, он проговорил: — Посмотри-ка, нет ли муравьев у меня на спине?»

По спине действительно ползали три или четыре муравья, я их смахнул рукой. Потом мы проверили всю его одежду. Обнаружили еще несколько муравьев. После чего Сильвио снова оделся.

«Ну что, поймали его?» — спросил он.

«Да».

«Я так и знал. Что ж, хорошо», — проговорил он.

«Деньги тоже нашли».

«Что ж, хорошо», — повторил он.

Мы вошли в дом. Пока я ходил за Сильвио, Каневари связали руки. Теперь он сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Каневари больше не плакал, хотя по нему было видно, что он все еще очень растревожен. Когда мы оба вошли, итальянец поднял голову, но посмотрел только на Сильвио, даже не удостоив меня взглядом. Наверно, вспомнил, что это тот самый, кто крикнул ему «беги!» и еще что-то по-итальянски.

Ребята дружески приветствовали Сильвио. Они не злились больше на него и старались ему это всячески продемонстрировать. Все, за исключением Мартина, который молчал — их давно разделяла взаимная неприязнь.

Штрассер тоже был настроен дружелюбно:

«Ну как, у тебя все в порядке?» — спросил он.

«Да, у меня все в порядке», — ответил Сильвио, подсаживаясь к столу. Он особо выделил колосом «у меня», так что каждому стало ясно, о чем идет речь. Все дружно рассмеялись.

На столе появился суп, хлеб и колбаса. Мы немного ослабили веревки на руках Каневари, чтобы он поел вместе с нами — каждый получил по тарелке супа и половинке колбаски.

Видимо, итальянец был очень голоден: он быстро работал челюстями, заглатывая все вместе с хлебом. Наблюдая за тем, как Каневари ест, я думал: он уже смирился со своей участью, что ему не суждено попасть в Италию, а вместо этого придется отправиться за решетку.

Можно было только радоваться, что все так кончилось. Мы достигли большего, чем рассчитывали: поймали преступника, забрали у него похищенные деньги. Наутро нам предстояло прекрасное и незабываемое путешествие с гор в долину. Нас ожидало всеобщее признание и триумф. Да и в хижине сейчас было тепло и уютно.

Поэтому, как я уже сказал, вполне можно было радоваться всему, что произошло. Только вот на душе у нас кошки скребли, а у меня, наверно, больше, чем у всех. В общем, настроение хуже не бывает. К тому же разболелся глаз, хотя во время восхождения и погони за Каневари я совсем забыл про боль. Теперь все улеглось, и мы хлебали суп, молчаливо склонившись над своими тарелками.

Иногда я украдкой посматривал на Каневари, губа у него была разбита. Он сидел босой на полу. Ботинки ему пришлось снять, потому что левая нога распухла и ботинок сильно сдавливал ее. На коленях у него стояла пустая тарелка, он жевал кусочек хлеба. Никто с ним не разговаривал, да и между собой мы почти не говорили. Вначале. Но потом, поев, заговорили, перебивая друг друга, и в первую очередь с Сильвио. Так все надеялись преодолеть чувство неловкости, и не только неловкости, но и вины, которая засела в нас как заноза после избиения итальянца.

«Сильвио, — проговорил Штрассер, — спроси-ка у Каневари, может, ему принести стакан воды. Ведь вина у нас нет».

Видимо, это должно было прозвучать как шутка. Сильвио перевел итальянцу, и тот ответил: «Воды».

«Niente vino»[4], — сказал Штрассер и весело рассмеялся, словно желая вселить бодрость в итальянца.

Но Каневари было не до смеха. Он просто поднял глаза и произнес: «Si».

«Спроси у него, хочется ему поесть что-нибудь еще», — проговорил Штрассер.

Каневари кивнул. Мне показалось, Штрассер специально не доел свою колбасу, чтобы теперь, не раздумывая, сказать:

«Пусть он возьмет оставшуюся половину, я больше не хочу».

Кто-то взял у Каневари тарелку, Штрассер положил на нее колбасу и еще кусочек хлеба, после чего сказал:

«Пусть сядет за стол, он ведь не прокаженный. Убежать он все равно не сможет. Подвиньтесь немного, дайте ему сесть».

«Здесь есть место», — неслось со всех сторон. Каждый втайне надеялся, что Каневари сядет именно рядом с ним. И каждый порывался помочь ему встать. Итальянец только успевал отмахиваться от наших предложений: по, по. Он выбрал себе какое-то свободное место, и ему придвинули тарелку. Теперь я вблизи рассмотрел покрывшуюся корочкой рану у него на затылке, где на площади с ладонь слиплись окровавленные волосы. Еще мне бросилось в глаза, что у итальянца совсем не двигалась нижняя губа. Поэтому ему приходилось осторожно опускать ее левой рукой, чтобы просунуть кусочек хлеба или колбасы между раздвинутыми рядами зубов.

Когда итальянец поел, Штрассер протянул ему пачку сигарет и спросил: