– Мне кажется, – сказал Лантаров с выражением боли и скорби, – что так спокойно, без эмоций и тревог, можно думать, когда дело касается кого-то другого. Или когда смерть подступала давно, чтобы с ней можно было как-то смириться…

Он хотел добавить: чувствует ли Шура мудрость всего мира, когда вспоминает, что убил человека?

Лицо Шуры несколько оживилось, он оторвался глазами от созерцания огня и пристально посмотрел на молодого друга. Но в его взгляде не было смущения.

– Раньше, когда я жил среди воров и бандитов, я чувствовал себя помещенным в мыльный пузырь, но со скользкими и очень прочными стенками. Что бы я ни делал, как бы ни карабкался, я все время сползал вниз. Но болезнь позволила мне преодолеть главный барьер – узы воровской общины и тиски коллектива вообще. Только тогда я научился состраданию и любви ко всему сущему – когда остался один на один с природой. Только после этого я осознал собственную индивидуальность, начал слышать голос внутреннего «Я». Этот голос научил меня справиться с ситуацией – я испытывал невыносимые, неугасающие терзания из-за убийства. Я никому не признавался, но меня обволакивали и атаковали по ночам видения, галлюцинации. Мне мерещилось, что тот, загубленный мною, приходил ко мне тенью и разговаривал со мной. – Шура глубоко и протяжно вздохнул, словно собираясь посредством дыхания удержать теряющееся равновесие. – А может, так оно и было…

– Но тебе ведь удалось примириться со случившимся? – с жаром допытывался Лантаров. Как многим людям, ему казалось, что если он обнаружит в другом нечто, еще более ужасное по своей сути, чем у него самого, то испытает облегчение.

Черты Шуры обострились, как во время выполнения сложных асан.

– Нет, – признался он, – не примирился. Но научился справляться с ситуацией, жить с этим фактом дальше и стараться думать о большем. Ведь только мысли о большем создают новые возможности бытия.

– Слушай, ты говорил о звере, который жил и рос внутри тебя. Выходит, тебе удалось его уничтожить?

– Нет, Кирилл, нет. Невозможно уничтожить часть себя. Но я обратил его в другую веру. Изменил его мировоззрение. Я стал кормить его другой пищей, другими впечатлениями.

– Но ты ведь не забыл о нем?

– Конечно, нет.

– Шура, это потому в твоем доме так много ножей?

Тут Шура впервые раскатисто засмеялся, по-настоящему расслабленно. Он дотянулся до двух сухих поленьев и аккуратно пристроил их в костре. Пламя сначала захлебнулось, но потом с новой силой принялось за свою работу.

– Это просто напоминание о моей прежней жизни. Не стоит жить прошлым, но и вычеркивать его также не стоит. Ведь оно – часть меня. С некоторых пор я более всего люблю настоящее, но понимаю: без прошлого не было бы этого настоящего. И невозможно будущее.

Они долго сидели, не произнося ни звука. Только смотрели на огонь широко раскрытыми глазами.

Кирилл вдруг изумленно заметил, что Тёма, распластав по земле свое громадное собачье тело, утратив воинственность, вцепился в огонь внимательным рассудительным взглядом. И в собачьих глазах, так же, как и в Шуриных, можно было легко отыскать отражение бездонности времени и пространства, вернее, их вневременную суть…

Он почему-то вспомнил, как по-новому вступил в город – не как завоеватель, не как иллюзионист, непрестанно создающий сюрпризы самому себе. Но как пытливый созерцатель того, что ускользало ранее. Вот настойчивые воины религиозной истины – Свидетели Иеговы, несмотря на летнюю жару, смиренно стояли у плаката. Они навязчиво предлагали свой журнал и вместе с ним свои чеканные истины на развес, как колбаски. Вот щуплый паренек с усталым лицом продавал кофе, который варил прямо на встроенном в дешевый автомобиль аппарате.

Гудя кондиционерами, по улицам тяжело плыли большие блестящие автомобили. Глядя на них, Лантаров щурился: наступил короткий безмятежный период без пробок и заторов. Но он знал: придет осень, все опять будут в котле, и нервы опять накалятся, и люди будут озлобленно крыть друг друга. Юная студентка с растрепанными волосами и сигаретой в руке сидела на скамье у памятника знаменитому украинскому философу и завороженно повторяла записи из открытой тетради. Он подумал: как будто молитвы. Но он хорошо знал, что юные и беспечные редко молятся. Она всего лишь зубрит какую-то чушь, которая, скорее всего, ей никогда в жизни не пригодится. Все было, как всегда – мир крутился вокруг своей оси…

Сидя у костра и ощущая всепроникающую мощь стихии огня, Лантаров закрыл глаза. Смерть матери, ее боль и скоротечность жизни на время захватили его. Он чувствовал, что все простил ей, чувствовал, как мог бы, как старался бы облегчить ее участь… Смерть ее была уже далеко, и все-таки воспринималась более осознанно, чем смерть отца. Ведь и его собственная жизнь, как цветок: он только что распустился и уже завтра, возможно, должен быть готов к увяданию. Он ощутил ледяной холод, непреодолимый, не имеющий пределов страх, неотвратимость собственной смерти и бесполезность жизни. Он мысленно посылал душе матери прощение и чувствовал облегчение. Затем непокорные мысли сами собой устремились к Шуриным философам – почти бессмертным йогам, одиноко живущим в снегах Гималаев. Но потом незаметно, как уставшие птицы, они возвращались к точке его бифуркации. Куда и как ему дальше двигаться? Мысли, не слушая призывов его воли, полетели туда, где он когда-то потерялся. Треск поленьев в костре, его неподражаемый горелый запах, смешанный со свежестью прохладной хвои и лесной ночи, утащил его в забытое время. Сам собой возник образ полненькой веселой девушки с круглым лицом и умными глазами. Девушки, с которой у него не состоялось многого, что он втайне жаждал.

Полина явно не была девушкой для развлечений – банальная постельная сцена, как казалось Лантарову, была с ней недопустима. На таких обычно женятся, а он не собирался жениться, и это его удерживало от встреч с нею. Но влечение с некоторых пор существовало и даже захватило его. Он считывал с ее глаз, движений, поступков, что с такими строят основательные мосты в вечность, начинают верить в чудо, прикасаются к вещам, вызывающим трепет или ликование в душе. Он же жил тогда картонными замками легких связей. Несоответствие ценностей и целей было разяще очевидным. Ее интересовали грани вечности, его – лишь дороги, ведущие к наслаждениям. Он любил секс ради секса, ей ублажение тела без любви было противно. Список был бесконечен. Но зачем тогда он лип к ней? Что неизъяснимо тянуло его к молоденькой, неискушенной, наивной и одновременно мудрой девочке?

Два или три месяца Лантаров не звонил Полине. Замотался в мутной пучине работы. Кирилл вроде бы и не думал о Полине – образ возникал сам собой. И каждый раз выяснялось, что он мог открывать ее, как шкатулку с сюрпризом, всегда новым и неожиданным.

Он решился вновь осведомиться о ее делах, когда уже завершалось лето. Она ничуть не удивилась, а вместо похода в ресторан предложила отправиться в лес на шашлыки. Он неуклюже развел костер, а потом долго и неумело жарил мясо на углях, пока она ловко готовила легкую закуску. Кулинаром Лантаров оказался никудышным: сверху мясо подгорело, внутри осталось недожаренным. Полина мило и почему-то с привкусом вины улыбнулась и сказала:

– Ничего, мясо жарить умеют многие, а то, что умеешь делать ты – единицы.

– Например? – Ему было лестно слушать о себе что-то хорошее.

– Ты получил первоклассное образование. Добился впечатляющих успехов в бизнесе. У тебя потенциал, которому очень и очень многие позавидовали бы…

Он перевел разговор на другую тему, но запомнил эти слова.

Они долго сидели в тени сосен, опершись спинами о ствол, как будто вырванные из всего остального мира.

– А ты часто бываешь в лесу?

– Конечно. Я же выросла в лесу. Мы тут постоянно играли, ходили по грибы, купались в озерах. Полная свобода – это так замечательно! Лес – часть моей жизни.

Лантаров дивился этому, лес его не трогал.