«Ага, – почти закричал я после осмысления историй, – так этот пресловутый рак не столь уж опасен! А болезнь часто открывает человеку его безграничные возможности, дает шанс, который мог быть упущен».
Уникально, что и Евсеевна рассуждала почти так же. И чем больше я читал о людях, победивших болезнь, чем больше разговаривал об этом с целительницей, тем основательнее крепла моя вера в выздоровление. Евсеевна же говорила мне, что злокачественные клетки не нужно и бессмысленно подавлять. Потому что это, прежде всего, информационный сбой. И вообще, большая часть болезней находится лишь в человеческом воображении, а на самом деле их просто не существует. А тот же рак ставит условие: дальнейшая жизнь возможна исключительно как гармония, как ощущение счастья и согласия с собой.
Меня как будто попустило, и с того момента я стал читать с каким-то остервенением безумца, кинувшегося в погоню за жизнью. Сначала исчез неприятный, гнилостный запах изо рта. Затем стал пропадать густой белый налет на языке, прояснились закисшие глаза, в членах появилась энергия, словно кто-то включил кран и по трубам внутри меня потекла невидимая невесомая субстанция. Что-то теперь подсказывало мне, что в книгах я найду то, чего никогда не расскажут мне в клиниках. Я попросил у Евсеевны, чтобы она купила мне толстый блокнот, – в него я стал выписывать все, что считал теперь важным. Первой записью стала мысль американского философа Уильяма Джеймса: «Ничто из сделанного нами не стирается». Попутно я прочитал и выписал, что еще в 1987 году Голландия признала сыроедение официальным методом лечения рака. А прелюбопытной причиной этого стал нидерландский доктор Корнелиус Моэрман, которому удавалось поставить на ноги даже самых безнадежных, тех, от кого отказывалась медицина. Небезынтересно было узнать, что смесь творога с льняным маслом – вовсе не выдумка Евсеевны, а патентованное изобретение доктора Джоанны Бадвиг, признанного мирового лидера в создании методов лечения раковых заболеваний. А также то, что сама выдающаяся женщина прожила девяносто пять лет – лучшее практическое доказательство собственной методики. Кстати, ровно столько же прожил и доктор Моэрман, и своего первого пациента – больного раком желудка – он вылечил еще в 1940 году. Наконец, когда я прочитал слова Иисуса, у меня возникло ощущение, что невидимая рука вытащила мой мозг, очистила его от шелухи и водрузила на место. «Ибо если вы принимаете живую пищу, она наполняет вас жизнью, но если вы убиваете свою пищу, мертвая пища убьет также и вас. Ибо жизнь происходит только от жизни, а от смерти всегда происходит смерть. А все, что убивает ваши тела, убивает и ваши души. Потому не принимайте в пищу ничего, что было разрушено огнем, морозом или водой. Ибо все это вскормлено и взращено огнем жизни, все есть дар ангелов нашей Земной Матери. Но не принимайте в пищу ничего, что обрело свой вкус от огня смерти, ибо пища таковая от Сатаны». “Куда же смотрит наша медицина, – в растерянности думал я, – неужели столько людей в белых халатах слепы? Ведь скольких можно было спасти! Или мы свидетели преступного сговора против Человека?!”»
«Все, чего не попросите с верою, получите», – Лантаров читал на рабочем столе Шуры слова Иисуса. Эти слова были в рамочке, в такие обычно в офисах ставят фотографии с лицами дорогих людей. А у него, Кирилла, попросту нет ни одного такого лица – все стерто с прежней жизнью. «Но как много божественного в этом необычном безбожнике Шуре, ведь православные священники не потерпели бы подле Иисуса философов и ученых», – думал Лантаров. Однажды он завел с Шурой разговор о Боге.
– Разве для тебя новость, что ученые и святые едины во мнении? О Боге, сакральной целостности и природе Вселенной, я имею в виду. Мирские аналитики только-только пришли к тому, о чем твердили несколько тысяч лет тому назад духовные аватары.
– Шутишь? – удивился Лантаров. – А как же священный джихад? Непримиримость религий? Московский патриархат теснит Киевский, католики косятся на православных…
– Это все мирской уровень – для тех, кто рассматривает религию как власть. Но истинная вера едина. Например, христианское учение Иисуса абсолютно согласуется с учением йоги Кришны. И все это, в свою очередь, идентично научным принципам. Эйнштейн математически пришел к единой теории поля, законам гравитации и электромагнетизма. А древние учителя Востока давным-давно говорили о том, что мироздание состоит из однородной субстанции.
С этими словами Шура быстро достал с полки пухлый фолиант и торжественно потряс им: «Тут все детально написано – о единой вере и едином законе Вселенной». Глаза его искрились, и Лантаров видел, что Шуре нравится беседовать с ним, посвящать в знания, делиться добытым за напряженные годы перепахивания книжной мысли. Он подумал, что непростительно долгое время этот добровольный аскет беседовал только с деревьями и, может быть, еще со своей собакой. И в этом заключена какая-то печальная двойственность: мы живем, чтобы что-то создавать для других и что-то чудесное показать другим, но как это сделать, если ты находишься вне мира?
Лантаров вернулся к недочитанной тетради.
«Хотя ощущения исцеления не было, я полагал, что болезнь отступила. Температура исчезла, боль куда-то улетучилась, и я чувствовал себя на десяток лет помолодевшим, продолжая следовать рецептам и предписаниям Евсеевны в отношении голоданий и принимаемой пищи. Несколько дней я бродил, пошатываясь от слабости, но тело мое стало быстро напитываться энергией живого пространства и незаметно окрепло настолько, что я совершил деловой вояж в Киев. Поездка нужна была для масштабных закупок – от заказанных Евсеевной масел и зерен до необходимых мне книг.
Потоки людей с отчужденными, погруженными в себя лицами, целеустремленно двигались по улицам. Так они двигались и двадцать, и пятьдесят дет назад, и они точно так бы продолжали свой путь, если бы я уже умер. Первые минуты я чувствовал себя безнадежно отброшенным от всего происходящего человеком с расколотым внутренним миром. Непоправимо одиноким, гораздо более одиноким, чем в лесу, – ни одной живой душе не было интересно то, что я уже пережил. Говорят, что мы, люди, изначально обречены на одиночество, ибо рождаемся и возвращаемся в мир иной только поодиночке.
В городе я неожиданно для себя уяснил: все мои органы чувств, как по волшебству, необъяснимо обострились. Мои глаза стали зорче, и я легко замечал серые одутловатые лица отравленных всеядных существ. Улавливал, как никогда прежде, шуршание одежды, шлейфы искусственно-сладких и оттого соблазнительных запахов. Обаяние человеческих страстей стало меня гипнотизировать. Забытый запах горячих сосисок, продающихся прямо на улице, не на шутку встревожил меня. В дешевом ресторанчике домашней кухни, куда я зашел перекусить, меня встретил такой цветистый букет ароматов, что слюна сама собой побежала потоком, и я выскочил из помещения. Я попросту боялся съесть что-то отличное от рецептов целительницы. Я боялся и всех иных страстей, от прикосновения к женщине до досужих рассуждений о политике.
Но даже в лесном домике, где я в одиночестве успокоился, дневное событие нашло свое вопиющее продолжение. Ко мне наведался Володя, вызвавшийся доставить передачу от матери. Оказывается, он только что получил военную пенсию и притащил бутылку водки и закуску – копченую рыбу и хлеб. Хлеб с рыбой пахли особенно провокационно. У меня затряслись руки.
– Смотри, Шура! – кричал мне в ухо уже немного хмельной воин-афганец. – За переезд и новоселье ты не проставлялся? Нет? Ну и какой ты после этого офицер? Давай-ка, расслабься, от одного раза, поверь мне, ничего не будет.
И я сдался, уступив подлым импульсам собственного тела. Мы закатили первостатейную, порочную и тупую пьянку до беспамятства.
Следующий день я прожил в состоянии анафемского, невротического страха. Беспокойство чуть не свалило меня в постель – на этот раз не от физической боли, но от тривиальной паники. Но ничего не произошло, и через несколько дней я позволил себе отведать консервов. А затем опять на горизонте возник искуситель в камуфлированной форме.