– Да-а, дружище, потрепало тебя… Но ты не переживай, жизнь всегда состоит из полос: белая – серая, белая – серая. У тебя, брат, немного посерело, а значит, что скоро наступит белая полоса. Вот так!

Гость старался говорить убедительно, но Лантаров снова почувствовал, что мысли его находятся далеко от палаты. Обращение «брат», оброненное фамильярно и несколько высокомерно, ничуть не приблизило его к разгадке личности заботливого посетителя. Напротив, обдало ветром отчужденности. Что-то того беспокоило, он хочет задать какой-то вопрос, но не решается. Оттого и дергается. Лантаров удивлялся остроте своего восприятия: он все понимал, всему мог дать оценку, замечал всяческие детали, но совершенно не мог общаться. Стараясь скрыть свое тревожное состояние, он счел необходимым помалкивать, отвечая тусклым, рассеянным, маловыразительным взглядом.

Вдруг высокий парень в костюме решительно пододвинул поближе к изголовью кровати Лантарова стул и уселся на него.

Парень приблизился к его лицу и тихо, чтобы не слышали соседи рядом, спросил тоном заговорщика:

– Кирюха, а вещи твои не знаешь где?

– Какие вещи? – Лантаров смешался, чувствуя приближение чего-то недоброго. Он лежал все так же неподвижно, отвечая слабым голосом, одними губами.

– Ну, документы, деньги, мобильник, часы… Может, чего помнишь?

«А ведь правда, – вспомнил Лантаров, – ведь все это было. Какое-то наваждение!» Он ровным счетом ничего не мог вспомнить и объяснить.

– Не знаю… – промычал он в ответ тихо и жалобно. В другом конце палаты кто-то громко, беспардонно закашлялся, как бы напоминая, что они вовсе не одни в этом печальном вместилище человеческой юдоли.

– Хреново! Врачи тут говорят, что тебя без ничего привезли… Да и над машиной твоей так поработали, что остался только лом. Все, что дышало, повыдергивали…

Лицо гостя изменилось, сделавшись злым, на нем проступили черты скрываемой до этого жестокости. Лантаров непроизвольно сжался, съежился. Затем лицо знакомого незнакомца опять приблизилось, и полные влажные губы тихо прогнусавили:

– Десять косарей пропало, Кирюха! А это, брат, очень хреново, потому что мы в убытке, нас заказчик прессует…

От этих слов во рту у Лантарова начало пылать, как в пустыне. Лица гостей стали расплываться. Он видел перед собой двусмысленное выражение лица этого человека, за оболочкой учтивости теперь легко можно было прочитать холодную безотлагательную требовательность и беспринципность матерого игрока. Это обескуражило Лантарова, но он был слишком раздавлен собственной слабостью, чтобы отыскать аргумент в свою защиту. «Ну, где же я видел этот нос?» – вертелось у него в голове, и уже начинался тот характерный неумолимый звон, после которого – он уже хорошо это знал – вот-вот возникнет бомбометание в мозг.

Между тем второму парню, кажется, тоже сделалось нехорошо. Он стоял рядом молчаливо, словно бледный паж. На его обескровленном впечатлениями лице с первой минуты пребывания в палате застыла откровенная гримаса брезгливости.

– Так ты в самом деле ничего не помнишь? – еще раз для верности уточнил гость.

Лантаров не ответил, только заморгал ему вместо ответа.

– Влад, он же без сознания был… – услужливо подсказал ему очкарик.

Тот, кого назвали Владом, задумался, устремив прищуренный взгляд куда-то вверх, его пальцы стали нервно поглаживать подбородок. Повисла неловкая пауза.

– Почему тогда эта срань в халатах ничего не знает? – громко, не стесняясь, разразился тирадой Влад, обращаясь к приятелю, и хлопнул от досады ладошкой по ляжке. Казалось, сейчас он совсем не обращал внимания ни на Лантарова, ни на возможность случайного прихода кого-нибудь из медперсонала. Но затем он словно спохватился и снова повернулся к нему:

– Ладно, Кирюха, не боись, вытащим тебя отсюда. Но и ты пошевели мозгами, может, что надумаешь.

Лантаров смотрел на них немигающими, несколько смущенными глазами человека, отлученного от дел. В их жестах было много фальши, а от позорной имитации игры в друзей-партнеров у него внутри все опускалось. С внимательностью, на которую способны только больные или обреченные люди, он всматривался в их лица и силился вспомнить, что его связывало с ними. И от беспомощности ему хотелось уткнуться в подушку и по-детски заплакать. Ощущения от встречи остались такие же, как у пешехода, мимо которого резво проехал автомобиль, обдав грязными брызгами из-под колес. Когда они прощались, яркая больничная лампа отбрасывала их тени на пустую стену в такой несуразной вариации, что они напоминали крадущихся персонажей детского мультфильма. По очереди гости коснулись его руки: рука Влада была громоздкая холодная и твердая, Артема – маленькая и влажная; но оба прикосновения вызывали одинаковые ощущения нарастающей зыбкости болота. Лантарову надо было что-то сказать на прощание, но язык казался связанным бечевкой с болезненной областью головы: только он пытался открыть рот, как в голове все потуги отдавались гулом, перемешанным с болезненными спазмами. Вконец измученный, он выдавил из себя, как зубную пасту из закончившегося тюбика, слабую улыбку, на деле же вышла довольно кислая мина, гримаса распятого на кресте. Приговоренному редко удается оставаться хозяином положения.

– Твои друзья приходили?

Неожиданный голос, поразительно низкий и хриплый, будто доносящийся из колодца, беспардонно ворвался в застывшее сознание Лантарова. В ночном полумраке палаты он казался каким-то потусторонним. Это он, сосед по палате.

– Не знаю, – ответил Кирилл обреченно, – наверное. Или люди, которые были друзьями в том, прежнем мире.

В медленно оживающем, но все еще заторможенном сознании Лантарова мир был четко разделен на «до» и «после» случившегося. В нем возникло и медленно росло ощущение, что какой-то сумасшедший или пьяный стрелочник не так повернул рычаг и его поезд пошел не в ту сторону.

– Как-то не очень они на друзей походят… – с задумчивой рассудительностью продолжил бородач. – А почему не приходит твоя мама?

У Лантарова при этих словах больно кольнуло в груди, а затем возникло странное противоречивое ощущение, засосало под ложечкой, все затрепетало внутри. Какое мягкое и нежное слово «мама»! Вот уж добрых пару часов после наступления темноты Лантаров не мог уснуть и то и дело вздыхал, глядя в окно на невыносимо красивый желтый шар полной луны, подвешенной к небу, точно ажурный светильник. Впрочем, с некоторых пор он имел смутные представления о времени. После ухода гостей он осмотрел запястье левой руки и внезапно вспомнил ощущение наручных часов – они там были. Он почему-то вспомнил, что называл их «шейховскими» – за дороговизну. Подчиняясь злой силе неумолимого волшебства, часы исчезли с руки…

Опять этот назойливый сосед со своими расспросами. «Да пошел ты!» – хотел было зло крикнуть в ответ Лантаров. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас кому-либо исповедоваться. Но он сдержался. Слово «мама» вызвало какие-то тектонические сдвиги в душе. С тех пор как он очнулся в палате, это был второй человек, который вспомнил о его матери. Но вспомнил совсем не так, как доктор. Тот осведомился с каким-то въедливым сухим любопытством, за которым пряталась плохо скрываемая корысть. И потому Кирилл представился сиротой, чтобы не было лишних расспросов. И их, действительно, не было.

– У тебя есть мать?

Сосед, кажется, совсем не обращал внимания на его взвинченное состояние. И говорил он спокойно, без пафоса и жалости, но с явным участием, как обычно церковный служитель. Лантаров не отвечал, но повернул голову и посмотрел на говорившего. Тот находился совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, и хотя и сам лежал на вытяжке с подвешенной к ноге гирей, кажется, вовсе не выглядел несчастным. При свечении полной луны за окном без занавесок отчетливо проступал его профиль; глаза, как и у самого Лантарова, были устремлены сквозь потолок куда-то вдаль, в глубину ночи. Там, на вневременном полотне, вероятно, возникали картины его прежней жизни. Как и голос, неестественно и кукольно выглядела в ночи его густая косматая борода. Несмотря на обретенную способность говорить, Лантаров еще ни разу никому, кроме этого оригинального незнакомца, не сказал ни слова. Не только потому, что ему неприятными и чужими казались обитатели убогой палаты. Да и разговоры у них если и случались, то слишком тоскливые – о болезнях и смерти. Сама атмосфера, пронизанная миазмами разложения, вызывала аллергическое головокружение. Его мысли пытались охватить происходящее, но сознание отказывалось его принимать. Возник чудовищный конфликт – из таких обычно проистекают депрессии и психические болезни.