Но мастер шел вперед. Толстому, до умопомрачения поглощенному работой над образами, не было дела и до собственных костюмов. Один из знакомых писателя вспоминал во время работы Толстого над «Войной и миром», что у того был «только один сюртук», но «и тот с короткими рукавами и талией не на своем месте». Толстой знал цену главному и не позволял себе увлекаться второстепенным. Главным было время – нужно было так много успеть! С годами и признанием писательского гения отношение самого Толстого к внешней оболочке человека становилось еще более упрощенным. Он намеренно довольствовался малым и одевался как крестьянин – в серую суконную блузу, подпоясанную ремнем. Впрочем, не исключено, что показное выпячивание простоты служило символом самого мыслителя. Безусловно, оно пришло из глубоких внутренних ощущений и было комфортным для самого Толстого. Но в то же время подчеркнутая акцентуация писателя на простом, максимально приближенном к природе образе жизни была призвана не просто выделить мастера слова из современного общества, а провести разграничительную линию между ним самим и остальным литературным миром России. Даже кабинет писателя, согласно впечатлениям его современников, был обставлен скромно, и лишь функциональными вещами, необходимыми для работы. Везде царствовал нетленный порядок, и единственным исключением были охотничьи принадлежности. Что же касается других комнат, то, как указывали гостившие у него, в семье Толстых не слишком много внимания уделяли поддержанию идеальной чистоты, а убранство комнат было далеко не роскошным и тем более мало соответствовало графскому титулу. К слову, с возрастом отношение Толстого к материальному стало подчеркнуто безразличным; временами он даже пытался доказать, что деньги составляют существенное зло для человека и их надо уничтожить.

Можно смело утверждать, что Толстой ВСЕГДА думал о работе. Общаясь с людьми, он не упускал ни одной важной для литератора детали. Он непрерывно расспрашивал собеседников, вникая в такие детали, на которые они сами не обращали внимания; он казался дотошным сыщиком, пытающимся сопоставить все узнанное. Любопытно, что Толстой всегда намеревался вникнуть во все сам, словно усматривал во всех событиях, происходящих вокруг, потенциальные сюжеты новых произведений. Когда соседка покончила жизнь самоубийством, из-за ревности бросившись под поезд, он сам ездил на судмедэкспертизу. Другой раз, когда Толстой узнал, что в Тулу пригнали пленных турок (во время русско-турецкой войны), он тотчас бросился в город, чтобы лично познакомиться с пленниками. Писатель настолько пытался вникнуть в образ, что предпринимал невероятные психомыслительные усилия для внедрения в чужую оболочку. Более того, Толстой ставил перед собой задачу проникнуть в коллективное сознание и осмыслить психологию той или иной прослойки общества, почувствовать дух эпохи. Неудивительно, что за многие годы тщательного и чуткого труда, в основе которого было переваривание и анализ человеческих поступков, Толстой превратился в мощного психоаналитика, способного к самым изумительным визуализациям. Один из знакомых Толстого вспоминал сцену, когда, прогуливаясь вместе с Тургеневым, они неожиданно набрели на старую изможденную клячу. Толстой ни с того ни с сего стал рассказывать, что чувствует и о чем думает это несчастное существо, причем настолько ярко и правдоподобно, что трудно было усомниться в наличии реального сознания у животного. И конечно же, это не было даром природы или чем-то сверхъестественным и необъяснимым; это было результатом долгих лет упорных раздумий, неслыханного труда, которого с лихвой хватило бы на несколько других жизней.

Скорее всего, и отношение Толстого к физическому труду имело ту же природу: с одной стороны, он уверовал в нравственное очищение простым трудом, с другой – пытался самолично проникнуть в образ трудящегося. В разные периоды жизни этот странный титулованный аристократ становился то бойцом, то посетителем публичного дома, то заядлым азартным картежником, то пахарем, дровосеком или сапожником. Некоторые разнополюсные поступки Толстого действительно сложны для объяснения, но нет сомнения, что в каждом из них присутствовало исследование своих ощущений, сложный самоанализ, который позже всегда находил применение в литературных произведениях русского мастера.

Интересно, что Толстого часто упрекали в нетерпимости к людям. Это тем более интересно при наличии у него постоянного живого и уважительного интереса к простому сословию. Но такое утверждение справедливо лишь отчасти. Проблема, по всей видимости, в том, что, общаясь с простолюдинами или примитивными богачами своего времени, писатель относился к ним лишь как к объектам своих пристальных исследований. Что же касается серьезных взаимоотношений с коллегами-литераторами, основой тут всегда была идеология. И поскольку в подавляющем большинстве случаев толстовское философское начало резко отличалось от взглядов на жизнь подавляющего большинства столичных писателей, споры и даже ссоры были для деревенского затворника более приемлемы, нежели благоразумное молчание. К примеру, однажды из принципа он едва ли не навсегда поссорился с Тургеневым, с которым, хоть и не был духовно близок, обсуждал многое из литературной жизни. Правда, через шестнадцать лет Толстой первым сделал шаг навстречу, искренне принес извинения и восстановил былые отношения. Толстой был крайне тщеславен и почти не скрывал этого, очевидно считая, что жесточайшим трудом заработал себе право быть таким, каков он есть. Ромен Роллан высказывал уверенность, что время усиливало отвращение Толстого к литературной среде. «Я убедился, что почти все… были люди безнравственные и в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни, – но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть люди совсем святые…

Люди эти мне опротивели». Впрочем, в этом нет ничего необычного. Став на путь собственного очищения и активного преобразования личности, Толстой должен был ориентироваться на нечто более духовное и более сильное, чем столичная литературная богема. Но фактически уже через некоторое время писатель осознал, что единственным реальным и справедливым ориентиром может стать лишь его собственное представление об идеале. Люди, претендовавшие на роль проповедников, оказались в десятки раз слабее духом его самого, и осознание этого еще больше усилило мотивацию Толстого к высшим достижениям. Он четко почувствовал, что прохождение через внутреннее чистилище даст ему право в будущем самому играть роль непререкаемого пророка.

Мэтр тщательно изучал всех современных писателей, и нет никакого сомнения в том, что каждого из них он исследовал как возможного конкурента в смысле влияния на общественное сознание. И будучи безусловным мастером слова, он предельно точно характеризовал сильные и слабые стороны соперников. Так, по поводу «Братьев Карамазовых» Достоевского он заметил, что все его герои говорят одним языком, языком автора. Тургенева он тоже оценивал не очень высоко, высказавшись, что «слава его сочинений не переживет его». Сочинения иностранных авторов Толстой, по замечанию Ромена Роллана, вообще лишь перелистывал с «высокомерным пренебрежением». Пожалуй, больше всех он ценил Лермонтова и говорил о нем как о великом потенциале, прерванном смертью. Но высказываясь так о других, Толстой, прежде всего, примерял на себя маску вечности. Он был уверен, что именно его произведения должны стать классикой русской литературной мысли. Да, конечно, он считал себя идеалом! Но разве может быть иначе в судьбах победителей?! Ведь признание чьего бы то ни было авторитета может подорвать веру в себя.

Удивительно, что этот отшельник достаточно болезненно переживал назначения на высокие государственные должности своих знакомых, каждый раз словно сопоставляя их достижения со своими собственными. Но всякий раз он соглашался с внутренним голосом, говорившим о призрачности и тщетности усилий любого чиновника. «Я сделался генералом от литературы» – после такого самоутверждения этот завзятый аристократ обычно успокаивался. Всякий раз он сверял курс, сопоставлял собственный вклад в формирование эпохи с сотворенным другими активными участниками общественной жизни. К этому остается добавить еще и резко негативное отношение Толстого к участию в каких-либо публичных действах. Он четко определил свою плоскость самовыражения в создании глубоко нравственной и психологической литературы, и потому решительно отказывался растрачивать время на другие формы самовыражения. Так, несмотря на уговоры, он отверг просьбу участвовать в празднике по случаю открытия памятника Пушкину.