«Они очутились под высокими темными сводами монастырской церкви. У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли также на коленях два молодые клирошанина в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения… Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев органа наполнил вдруг всю церковь; он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, понесся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих. И долго еще громовые рокоты носились, дрожа под сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке».

«На верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник. Он было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их вновь… В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом; под ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы… Эта была красавица – женщина во всей развившейся красе своей. Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах… Еще слезы не успели в них высохнуть и облекли их блистающею влагою, прохладившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте…»

«В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать… принесенный рыцарем (кстати, сразу рыцарем обернулся разгульный запорожец. – В.С.) хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия – и много было в очах тех… Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными… (то есть душа нашла сама себя и свое место. – В.С.). Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела…»

«Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе…»

«На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными чудными руками…»

Вот такие слова, такие краски, такая музыка.

В отличие от Лермонтова с его юношеской саркастичностью и позой Пушкин был добр и весел с самого начала, с самых ранних стихотворений. Возьмем одну из эпиграмм Лермонтова, написанную в альбом женщине: «Три грации имелись в древнем мире. Родились вы – все три, а не четыре». Пушкин никогда бы женщину такой эпиграммой обидеть не смог. Аракчеева, Каченовского, Булгарина – пожалуйста. Но женщину… Вероятно, он написал бы в подобном случае: «Родились вы – и стало их четыре».

Пушкин народен в самом глубоком и всеобъемлющем значении этого слова. Народ (если не путать его с населением той или иной страны) есть единый общественный, исторический, духовный организм.

В живом организме у разных его составных частей разные функции. Левая рука делает олно, правая рука (подчас) делает другое. Глаза смотрят, губы улыбаются, уши слышат, ноги шагают, голова думает. Но сердце у организма одно, душа одна. Точно так же и у народа – одна душа, одна поэзия, одна песня, один язык, одна судьба. Пушкин и был выразителем народной души, а вовсе не какой-то одной части народа. Тем самым он и сейчас способствует единению народа, самосознанию народа, всему тому, без чего народ не может существовать как народ, превращаясь в аморфное и безликое население.