Мне могут возразить: но ведь есть европейские и, кроме того, маленькие страны, которые являются чисто демократическими и, ничего — живут. И даже не плохо живут. В качестве классически удачных примеров можно привести республиканскую Швейцарию и монархическую Швецию. В качестве неудачных — республиканскую Францию, которая с полной очевидностью разваливается и извне и изнутри. Можно было бы сказать, что Германия Вильгельма, построенная примерно на той же «конституции», на какой была построена Россия после 1905 года, семимильными шагами шла к мировой хозяйственной, политической и даже культурной гегемонии.

Словом, примеры могут быть довольно разнообразными. За всеми этими примерами имеется одно и основное явление: войны, которые вела Европа, не были войнами на жизнь или на смерть. На жизнь или смерть Европа воевала против гуннов и потом — и то с очень большими оговорками — против арабов. С тех пор европейские войны были, так сказать, поверхностными войнами. Гитлер мимоходом разгромив Францию, старался обращаться с ней по возможности вежливо. Но он же, еще не разгромив СССР, обращался с его населением точно так же, как обращался в свое время Батый. Какая бы ненависть не разделяла немцев и французов, они друг для друга остаются все-таки своими людьми — европейцами, Россия и для Польши и для Германии, была по меньшей мере колониальным вожделением. И Польше, и Германии в России нужны были две вещи: земля и рабы. Даже половцы и татары выступали с более скромной программой: тем нужны были только рабы. Польша, кроме рабов и земли, систематически посягала даже и на религию России, чего опять-таки не делали ни Кончак, ни Батый.

Эта объективно данная обстановка, более или менее, автоматически приводила к централизации и концентрации власти. И Киевская Русь держалась до той поры, пока существовала центральная и сильная княжеская власть. С распадом этой власти — погиб и Киев.

Попробуем перевести эту объективно данную обстановку на язык современной политической демократии. И, проще и нагляднее всего, — на язык сегодняшней политической «машины» САСШ. Итак: князю в Киеве, Царю — в Москве или Императору в Петербурге докладывают: половцы в Лубнах, татары — на Уче, поляки — в Смоленске, шведы — под Полтавой, Наполеон — в Москве и т. д. Князь, Царь или Император созывает верхнюю и нижнюю палату парламента. В обеих палатах начинаются прения — о политике, о войне и кредитах, и о прочем в этом роде. Создаются согласительные комиссии. Самые предприимчивые люди страны снабжают половцев, поляков, шведов и прочих, русским оружием, зарабатывая на этом пятьсот процентов. Адмиралы восстают против генералов, генералы восстают против центральной власти, центральная власть зависит от голосующего «человека с улицы». Человек с улицы одурманен устными или письменными сенсациями, на человека с улицы давит «общественное мнение», формируемой — черт его знает кем. И теми же половцами (пятая колона), и налогоплательщиками, и спекулянтами. Квакеры говорят о половецких достижениях, генералы планируют истребление порабощенных половцами племен — и пока все это демократически происходит, — врываются половцы и сажают всех на кол. Прения прекращены.

Нечто очень близкое к этой утопической картине произошло ведь и с нашим недоношенным парламентом. Он начал свою жизнь яростной атакой на центральную власть. Кое-как он был разогнан. Он тормозил вооружение страны. И в самый переломный момент войны центральной властью стал сам. Разрешил въезд в Россию половецкой пятой 'колонне, предложил половцам и печенегам мир без аннексий и контрибуций, развалил армию и страну, и спасся под крылышко очередной демократии, откуда предпринял свой очередной поход на государственное бытие России.

Следовательно: парламентские способы обсуждения вопросов жизни и смерти страны и нации — для России были технически невозможны — как во время Владимира Святого, так и во время Николая Александровича. И с другой стороны, когда дело шло о вопросах канализации во всем ее разнообразии, то киевская, московская и отчасти даже и петербургская Россия действовали чисто парламентарными способами: можно поговорить, время есть… Ниже я привожу трогательное повествование проф. Кизеветтера о том, как именно московский «Союз Городов» обсуждал петровский проект нового городового положения: совершенно парламентарные методы.

Повествование проф. Кизеветтера я называю трогательным потому, что оно появилось только в эмиграции — только после того, как замешанная, заквашенная и испеченная нашей профессурой революция оказалась совершенно несъедобной. Пока дело шло о ее выпечке — профессора о прошлом нашей страны нам не сказали ничего толкового.

Таким образом, организационные принципы русской государственности, — от Олега до Николая Второго, — вопрос о жизни и смерти предоставляли компетенции самодержавия. И вопросы канализации — компетенции самоуправления.

Эта система продолжалась одиннадцать веков. В сущности, те же одиннадцать веков продержалась и система обороны: дальневосточная армия Блюхера только повторила основные принципы позднего казачества и ранних «валов» и «засек». Дальневосточная армия считалась лучшей из советских армий. Во Вторую мировую войну нечто вроде этого попытались организовать немцы с их «вербауэрами», — вооруженным крестьянством, — которое должно было «на востоке» сыграть роль германского казачества. Ничего не вышло.

Киевская Русь интересна не как театр военных и политических действий между Ростиславовичами и Мстиславовичами, — хотя были и эти действия. Она интересна, как эмбрион русской государственности. В этом эмбрионе оказались заложенными все те принципы, на которых эта государственность стояла и будет стоять: уживчивость, организованность, упорство, боеспособность и умение подчинять личные интересы интересам целого. Илья Эренбург в 1941 году почти буквально повторил летописные афоризмы Святополка о «чести русского имени». Вячеслав Молотов в 1939 году повторил политические требования Олега. Русская общественность при Владимире Мономахе так же протестовала против попыток пересадить к нам из Византии смертную казнь, как она протестовала при Ленине-Сталине. Православие было принято Русью прочно и окончательно: без религиозных войн, без инквизиции, почти без ересей и почти без всяких попыток заменить ее чем-либо иным.

Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое-кто из читателей тогдашнего «Голоса России»: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся все остальные… Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, «империалистических» черт характера, и что существование этой империи можно как-то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных.

В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской Империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества. Мы привыкли думать, что римская империя была великим братом, — и эта мысль была правильной мыслью. Потом — более или менее на наших глазах стала строиться Британская Империя и мы, при всяких там подозрениях по адресу "коварного Альбиона», относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно, к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, «своей собственной рукой» помогли построить Германскую Империю и нам, во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос: Гегелей, Клаузевицей, Круппов, — германскую философию, германскую стратегию, и, паче всего, германскую организацию. В начале прошлого века очень много русских образованных людей искренне сочувствовали и наполеоновской империи, — вспомните хотя бы Пьера Безухова. Да и князь Андрей Волконский ничего, собственно, против Наполеона не имел.