Быть может, в некие времена какой-нибудь мудрый старец из индейских племен, обитавших южнее того места, где потом возник город Санта-Фе, узнав, что его народ изобрел новый способ ведения войны, который повысит военную мощь племени, припомнил, что в юности он однажды отправился к северу вдоль Рио-Гранде разведать места для охоты и случайно забрался на плато такое уединенное, что лучшего места для тайных работ над новой выдумкой и не сыскать; быть может, старик тотчас же повел туда воинов, и так начал свое существование тайный поселок, процветавший в тиши, пока его не разрушили какие-то силы, а какие — теперь уж никто не помнит, и можно только строить предположения.
Официальные отчеты об атомном проекте просто отмечают, что по мере развертывания работ в соответствующее время было выбрано соответствующее место, причем выбор определялся необходимостью обеспечить строжайшую секретность. С таким же успехом можно сказать, что атомная бомба делалась в Лос-Аламосе потому, что это не могло быть иначе. Но вовсе не обязательно вытаскивать на свет закон необходимости для объяснения такого недавнего события, как закладка города в 1943 году. Дело было так. В конце 1942 года некий молодой физик-теоретик, зная, что проблема цепной реакции деления урана близка к разрешению, и зная также, что подыскивается абсолютно уединенное место, где последнее достижение науки сможет быть претворено в чудо техники — какое-то новое оружие, вспомнил плато Лос-Аламос, где когда-то в детстве он провел столько счастливых дней, где он жил в палатке, ездил верхом, охотился и удил рыбу. Ученому пришло в голову, что некоторые особенности тех мест, глушь и уединенность — словом, все то, что придавало им такое очарование в его детские годы, как нельзя больше подходят для задуманных работ; он рассказал о Лос-Аламосе военным властям, повез туда нескольких генералов, и те одобрили его предложение. Вот каким образом среди развалин древнего индейского стойбища было положено начало существованию военного объекта, известного под названием «Участка V», или лос-аламосской научной лаборатории, «Холма», или «Волшебной горы».
«Знаете, помню я одно место, я еще мальчишкой, бывало, жил там летом в палатке…» — достаточно представить себе, что молодой физик обратился с такими словами к генералам, как тотчас же в плотной, непроницаемой стене, которая скрывает стоивший два миллиарда долларов атомный проект, как бы появляется щель, и по ту сторону щели воображению привычно рисуются застывшие в ледяной суровости фигуры начальства, но среди них — несколько генералов, чуточку оттаявших под своими мундирами: в памяти их оживают блаженные минуты где-нибудь на речном берегу или под лестницей погреба, где нет подсматривающих глаз, и кажется, что сейчас они думают или говорят не об атомных бомбах, а о своем детстве. Детские тайны — это самые таинственные тайны, и укромные места детских лет навсегда остаются в памяти как самое надежное укрытие, куда, словно в материнское чрево, не может проникнуть посторонний глаз. Вероятно, главным образом сентиментальные воспоминания и заставили начальство одобрить предложение физика и выбрать плато Лос-Аламос местом для тайного вынашивания атомной бомбы.
Надо полагать, что это было именно так или примерно так, потому что столовая гора Лос-Аламос представляла слишком большие неудобства для подобной цели.
Прежде всего, плато Лос-Аламос, как индейский город Акома, прилепившийся где-то в поднебесье к югу отсюда, или как обнесенные рвами средневековые замки, было почти неприступным. Единственная ведущая к нему горная дорога, узкая и извилистая, которую одолевали только лошади, да с большим трудом — легковые машины, оказалась почти непроходимой для огромных грузовиков, гуськом поползших по ней в начале 1943 года. Грузовики везли из Нью-Джерси спектрографы, аппаратуру для рентгено-структурного анализа, газовые камеры Вильсона и тонны всякого оборудования: из Висконсина — два ван-де-граафовских генератора; из Массачусетса — все массивные и хрупкие части и детали циклотрона; из Иллинойса — уникальные элементы одного из высоковольтных приборов Кокрофта-Уолтона; а из множества других городов — тысячи самых разнообразных материалов, в том числе воск и лаки, колбы, кислоты и растворители, резиновые ковры и клеммы для батарей. Ничего этого, конечно, не было на плато, и ничего нельзя было найти поблизости. Грузовики, с трудом взбираясь по дороге, доставляли поклажу наверх; грузовики же привозили громадные количества реек и болтов (круглых и шестигранных), шурупов (медных и из нержавеющей стали), пил, молотков, бревен и тесу, потому что и этого нельзя было достать на месте. Здесь предстояло строить жилые дома для тех, кто будет работать в лабораториях, которые тоже предстояло построить, ибо на плато не было ничего, ровным счетом ничего, кроме нескольких строений, где когда-то помещалась маленькая скотоводческая школа для мальчиков. Здесь не было ни электростанции, ни слесарных мастерских, и всегда не хватало воды. Людей тоже привозили издалека; довольствуясь скупыми указаниями, не выдававшими никаких секретов, они ехали из Нью-Йорка и Калифорнии, из Англии и Канады неведомо куда, не имея представления о том, что ожидает их в этом неизвестном месте. Многие, не умея различить важную цель сквозь покровы тайны, отказались ехать вовсе. А некоторые из тех, кто эту цель различал, бежали отсюда, испугавшись первозданной дикости здешних мест, где, по их мнению, эта важная цель никогда не будет достигнута.
То были люди малодушные; к тому же они сильно заблуждались.
О величии человеческого труда на плато Лос-Аламос говорит хотя бы то, что все трудности были в конце концов преодолены. Но преодолевать их заставлял своего рода священный трепет перед секретностью предприятия, а за этим крылось уже нечто другое. Это «нечто», наряду с величием, пронизывало всю жизнь города, им были проникнуты те беседы, которые велись перед вакуумными насосами в лабораториях, и те беседы, которые велись по вечерам под абажурами настольных ламп в новых домах. Сейчас, сколько ни присматриваться к жизни города, уже нельзя уловить и понять, что это, в сущности, было; даже весной 1946 года это уже стало забываться, ибо к тому времени вылилось в общую нервозность, вернее, в самые разнообразные формы нервозности.
Но вначале…
Вначале мистер Герцог, терпеливейший и деликатнейший человек; поджидал грузовик, который должен был привезти ему банку глипталя — без глипталя никак невозможно закрепить длинную стеклянную трубку в металлическом ободе. А без этого нельзя продолжать измерения, а измерений Герцога ждала добрая сотня людей. Он довольно спокойно стоял в углу своей лаборатории, возле холодильника для бутылок кока-кола, и в мозгу его вертелась одна мысль: что сейчас делает Макс Оттобергер? Оттобергер стал упорно избегать его больше чем за год до того, как ему, Герцогу, пришлось покинуть Германию, но ведь как-никак они много лет работали вместе и были близкими друзьями. Понадеявшись на это, Герцог в конце тридцатых годов написал Оттобергеру из Англии, спрашивая, не возьмется ли он похлопотать перед нацистами за одного пожилого физика-еврея, который, судя по всему, попал в концлагерь. Ответа Герцог так и не получил; разумеется, это еще ничего не доказывает, но с тех пор он перестал вспоминать о своей дружбе с Оттобергером и все чаще думал о нем, как об одном из крупнейших физиков мира и об одном из немногих ученых, оставшихся в Германии.
И теперь, среди царившего на плато строительного хаоса, из которого с фантастической быстротой вырастал город, Герцог стоял и смотрел на холодильник для кока-кола, спрашивая себя, на что сейчас смотрит, о чем думает и над чем работает Оттобергер, и ждал глипталя. Часа через полтора после того, как ему сказали, что грузовик приедет с минуты на минуту, вошел приставленный к его лаборатории солдат и сообщил, что грузовик прибыл, но глипталя не привез. Герцог вместе с солдатами отправился на разгрузочный пункт, за четверть мили; там уже собралась толпа: несколько офицеров, солдаты, механики, кладовщики и двое-трое физиков и химиков. Глипталя не было. Однако среди ящиков и коробок, содержавших уйму других материалов, оказался новенький, блестящий холодильник для кока-кола. Герцог взглянул на него и вдруг затрясся. Он стоял как вкопанный, окружающие стали оборачиваться и постепенно умолкали, а у него тряслась голова, тряслись руки и ноги. Так продолжалось с минуту.