Вездесущий Егор нашел старосту в погребе, под опрокинутой вверх дном кадкой. Разведчик обнаружил там же два мешка соли. Один из них приказал старосте взять, заранее предвидя, как обрадуется Агафья Петровна.

Ефим заметил, что и Егор что-то несет, пряча под плащ-палаткой.

— Как ты его нашел? — кивнул Ефим на Вихлянцева. — Небось, в навозе где-нибудь зарылся?.

— Почему же в навозе?

— Такую тварь всегда надобно искать в нечистотах. Ну! — яростно крикнул Ефим, в упор глядя на Вихлянцева. — Нет, ты гляди мне в глаза, сволочь!

Ярость вдруг обуяла старого артиллериста. Он шагал взад и вперед, не находя себе места, еле сдерживаясь от желания броситься на Вихлянцева. Егор молча стоял в стороне наблюдая. Евсей Вихлянцев опустил голову, не в силах вымолвить ни слова. Борода его мелко дрожала. Простонав: «Прости, христа ради», он рухнул Ефиму в ноги.

Презрительно сплюнув, артиллерист отошел в сторону и только тут заметил, что за ним наблюдает толпа собравшихся колхозников.

— Так, так его, окаянного! — послышался старческий голос. — И прости ты меня, Ефим Акимыч, за то, что подумал о тебе тогда плохо. Все через него, проклятого отступника!

Перед артиллеристом стоял школьный сторож Степан Фомич.

— Промашку, слышь, дал я насчет тебя. Смотрю тогда, засиделся в твоей хате этот Евсейка-каин. Ну, думаю, и Ефим, значит, пошел с ним по черной дороге. А теперь вижу, что ошибся. Прости, ради бога.

Ефим, смущенно улыбаясь, подал ему руку в знак примирения.

Подошел комиссар. Егор рассказал о своем «трофее». Выслушав, комиссар громко, чтобы все колхозники слышали, спросил Вихлянцева:

— В колхозном амбаре обнаружен хлеб. Кому принадлежат эти запасы и где вы их взяли?

Вихляицев молчал, не решаясь поднять глаз. Из толпы кто-то крикнул:

— Наш это хлеб. Староста последний кусок отобрал.

— Потоцкий приказал, товарищ начальник, — чуть слышно прошелестел староста.

— Вместе с Потоцким вы, собаки, глумитесь над людьми! — глухо сказал кто-то из толпы.

«Снова Потоцкий! Ох, поймать бы!» — подумал Куликов, а вслух сказал:

— Люди, судить будем старосту. В ваших руках судьба этого человека. Как вы решите, так и поступим с ним. Кто хочет слова?

Колхозники молчали, оглядываясь друг на друга. Тогда вперед вышел Ефим.

— Дозвольте, товарищ комиссар! — обратился артиллерист и, не дождавшись разрешения, начал:

— Не всякий в такое время может высказаться вслух,— сказал он. — Этот человек всю жизнь прожил с нами, один хлеб ел, а теперь подлой изменой опозорил колхозников. Так пусть он умрет лютой смертью, иуда! Все, думаю, согласятся на таком моем решении. А на этом я кончил.

Одобрительный гул прошел по толпе.

— Верное слово сказал Ефим Рачков! — поддержал школьный сторож Степан Фомич, направляясь к Вихлянцеву. Приблизившись, он погрозил старосте скрюченным пальцем:—Ты думаешь, враг захватил село, так и управы на тебя нет, анафема? Шалишь!

Награбленный хлеб партизаны вернули колхозникам. Только после этого отряд выступил в обратный путь. В его ряды влилось несколько новых бойцов. Оставшиеся жители грустно расставались с партизанами. Старуха, что пришла с крынкой молока, вытирая на морщинистом лице слезы, голосила:

— Остаемся мы опять одни, с этими немыми разбойниками. Не забывайте про нас, голубчики. Да уж скоро ли их прогонят отсюда, господи боже мой!

В этом восклицании было столько тоски и горя, что комиссар невольно остановился, чтобы успокоить женщину, и вдруг растерялся, не найдя нужных слов.

«И в самом деле, — думал он, — чем защищены старики, женщины, дети от наглых, обозленных мародеров?»

— Потерпите, бабушка, уж не долго осталось. За все отомстим! Придем к ним в Германию — потребуем ответа с фашистов!

— Будет, значит, и им лихо? Ну, ничего, сынок, мы потерпим, — уже спокойнее проговорила старуха, поправляя черный платок, спустившийся на лоб. — В крайности в лес уйдем. Туда не придут, побоятся.

V

После операции Гуров уехал с докладом в объединенный штаб брянских партизанских отрядов. Штаб находился в центре лесного массива, километрах в пятидесяти от отряда. Туда же были отправлены и пять пленных немцев, оставшихся от каркауховского гарнизона.

Выставив посты и выслав разведку, отряд расположился на отдых. Одни прикорнули на траве, в тени деревьев, другие, охотники поспать, не вылезали из шалашей.

Егор сидел в шалаше и разбирал трофейный пистолет. Старый артиллерист, укрывшись с головой плащ-палаткой, сладко всхрапывал во сне. Странный булькающий звук заставил его приоткрыть глаза. Егор протягивал ему плоскую алюминиевую кружку, наполненную жидкостью, распространявшую сладковатый запах.

У Ефима пропали остатки сна.

— Ну-ка, оскоромься, — проговорил Егор смеясь.

— В Карнауховке достал? — спросил артиллерист, осторожно принимая кружку.

— Вихлянцев одолжил жбанчик, литра на три, — пошутил разведчик. — Первач!

Ефим выпил, удовлетворенно крякнул, понюхал корочку хлеба и еще раз крякнул.

— Важно! — проговорил он, блаженно улыбаясь.

— Опрокинь-ка еще одну кряду да пойдем к костру, там ребята балагурят.

— Пожалуй, хватит, — нерешительно проговорил Ефим, но тотчас же добавил: — Разве половиночку...

— А это вот чистый спирт, — издали показал  Егор пол-литровую бутылку, — хочу командиру подарить.

— Это правильно, — одобрил Ефим. — Пускай по чарочке пропустят с Михаилом Сергеевичем перед обедом.

— А вдруг спросят, где взял? Особенно комиссар не любит этого.

— А что, может наказать? — встревожился Ефим.

Разведчик лукаво улыбнулся.

— Ничего, скажу, что на дороге нашел.

Приятели выпили еще и вышли из шалаша навеселе.

Невдалеке от раскидистой ели партизаны разложили костер. Стояла ясная погода. Полуденное солнце светило так ярко, что пламя было почти незаметно, хотя сухие сосновые ветки на глазах превращались в уголь. Насушив над огнем зеленого табаку, партизаны с удовольствием покуривали и вели неторопливую беседу. Костер обдавал людей ласковым теплом, будил воспоминания о домашнем уюте, о мирной жизни, которая казалась теперь далекой, сказочной.

Невдалеке от костра сидел Егор, необычно молчаливый. Бросив в огонь окурок, разведчик тихо, как бы про себя, запел:

 Ревела буря, дождь шумел,

 Во мраке молнии блистали,

 И беспрерывно гром гремел...

Из шалашей выходили на песню бойцы, осторожно, чтобы не помешать, приближались к костру, откашливались в кулак, подлаживались к мелодии.

Сначала тихо, вполголоса, словно каждый вел с другом только им понятный, задушевный разговор, несмело звучала песня. Потом все вольнее и шире разливалась мелодия и где-то терялась в лесных далях. Закончив куплет, певцы каждый раз прислушивались к удалявшимся отзвукам, затем снова неторопливо продолжали:

С рассветом глас раздастся мой.

На славу иль на смерть зовущий...

Пели истово, от всей души, как могут петь только русские люди в суровый час больших испытаний. Куликов сидел у костра среди бойцов, тихо подпевал и удивлялся воздействию песни на этих суровых, внешне огрубевших людей.

Лица у всех серьезные, одухотворенные. Увлеченный пением Егор устремил невидящие глаза куда-то поверх деревьев, и на его лице отразилась глубокая грусть.

Отрядный кашевар Петровна перестала хлопотать у костра и, скрестив на груди пухлые, красные от жара руки, стояла погруженная в свою думу. И Ефим, в стороне хлопотавший у пушки, присел на пень и густой октавой гудел себе под нос. «Как поют, — думал он, — ну словно присягу принимают. Сейчас видно, что совесть-то у каждого чиста».

«Ведь они, пожалуй, не все еще знают, что я пришел к ним из тюрьмы, осужденный советской властью», — удрученно размышлял Ефим, старательно подтягивая хору.

Эти тяжелые думы часто посещали его, особенно в часы отдыха. В минуты таких раздумий старый солдат испытывал неодолимое желание очистить душу, рассказать всему отряду, как случилось с ним несчастье. Может, поняли бы они....