На следующее утро Иоланта с удовлетворением наблюдала, как уходили другие девочки. С огромной радостью она принялась за работу. Она вымыла алтарь так, что он заблестел, как золотой. Потом она принесла самые красивые цветы, какие только нашла в саду. Она работала на протяжении долгих часов. Разгоряченная, с покрасневшими щеками и капельками пота на лбу, она закончила работу и облегченно вздохнула, когда алтарь засиял новыми красками.

Иоланта отошла назад. Белый Иисус благословенно простер над ней свою руку, и его глаза смотрели на нее так мягко и дружелюбно, что рассудок Иоланты помутился. Она вдруг почувствовала, что кровь горячо прилила к голове. Одновременно с озарением пришла мысль, что она хотела бы поцеловать Спасителя. Она хотела обнять холодный камень и прижать к его себе, чтобы он, божественный, чудесный, о ком она молчала, узнал о ее тайной любви, о которой не подозревала и сестра Бенвенута. Затем она уже не думала и двигалась как автомат. Ощущая огромную потребность любви, нежности, она взобралась на алтарь, маленькими сандалиями ступила на край, и ее руки в порыве страсти тут же сомкнулись на белой статуе Спасителя. У Иоланты закружилась голова. Она закрыла глаза. Это было счастье. Сестра Бенвенута, которая в этот миг вошла в часовню, застала момент, созерцание которого заставило ее густо покраснеть — настолько испорченной показалась ей поза маленькой девочки. В доли секунды она преодолела оцепенение, и бросилась к алтарю. Одной рукой она оторвала Иоланту от статуи, а другой больно ударила девочку по лицу.

— Грешное существо! — закричала она дрожащим голосом. — Бог накажет тебя за такую неслыханную дерзость!

22

Отец, немедленно вызванный дирекцией школы, уладил скандал по-хорошему, используя свое природное обаяние и не без помощи значительного денежного пожертвования — «в пользу бедных». Иоланту не отчислили. С сестрой Бенвенутой они формально помирились. Только отцу Иоланта высказала свое недовольство. Она попыталась объяснить ему, что не хотела сделать ничего плохого — напротив. Он воспринял ее сбивчивые объяснения как попытку его успокоить и улыбнулся. Он нисколько не был расстроен: сестры, считал он, все истеричны и непредсказуемы, а маленькие девочки время от времени совершают разные проступки. Это было совершенно естественно. К тому же Иоланта обещала больше этого не делать. Через две недели он уже рассказывал об этом происшествии в анекдотичной форме в клубе промышленников: маленькое существо лезет на алтарь и целуется со Святейшим! «Здорово, правда? Мне это стоило пятисот марок! Ха-ха! Официант, еще виски!»

В конце концов ему наскучили объяснения дочери. Он посмотрел на часы. В пять часов улетал его самолет в Дюссельдорф, он должен был торопиться.

— Мое дитя, конечно же, я тебя понимаю. Все уже в порядке, если только с этого момента ты будешь вести себя очень хорошо, а это-то ты мне как раз и обещала, не правда ли?

— Да, папа, но ты не понял ни слова. Кто ты? Я совсем тебя не знаю. Совершенно чужой человек. «Большой привет маме!» — еще одному чужому человеку. Где мама? На Ривьере. Где находится Ривьера? Я не знаю. Во всяком случае, очень далеко. Почему ее нет рядом? Почему мамы нет со мной? Почему вы всегда оставляете меня одну?

— Ну, всего хорошего, Иоланта.

Дочь и отец дошли до машины. Отец быстро поцеловал Иоланту, шофер с усмешкой поприветствовал ее, приставив руку к козырьку. Иоланта рассеянно кивнула. Машина тронулась, оставив облако дыма. И это все. Иоланта пошла назад. С опущенными плечами она шла к дому и вздрогнула, когда из кустов выпрыгнула девочка. Это была Мауд. Она мило улыбалась.

— Хорошая машина, — сказала она с восхищением.

Иоланта молча кивнула. Они пошли рядом.

— Приятный малый твой отец.

Иоланта молчала.

— Как здорово он все уладил с этой глупой гусыней.

— С какой глупой гусыней?

— Ну с Бенни. Или, может быть, она не гусыня?

— Нет, пожалуй, гусыня, — ответила Иоланта. Белый бог отдалялся от нее все дальше.

— Наконец-то ты это поняла!

Иоланта кивнула. Мауд положила руку ей на плечо.

— Я думаю, ты совсем не такая, — сказала она примирительно. — Пошли купаться!

Иоланта не двинулась с места. Она посмотрела на Мауд так, будто внезапно проснулась.

— Что с тобой? — спросила та с любопытством.

— Ничего, — ответила Иоланта. — Пошли купаться.

Это было начало долгой дружбы. Это был конец сестры Бенвенуты, конец любви к нашему Спасителю, это было окончание целой эры. И это было началом новой эпохи, так как под влиянием Мауд Иоланта очень изменилась. Внешне она осталась такой же: тихой, хорошо воспитанной, скрытной. Однако в течение последующих месяцев она переняла многие взгляды Мауд. Девочки были неразлучны день и ночь. Их дружба стала притчей во языцех. Это была неравноценная дружба. Мауд всю себя отдавала, Иоланта всегда только брала. Не все, что она переняла у Мауд, было полезно, хотя она принимала все, не подвергая никакой критике: первые намеки о зарождении жизни, грязные, перепечатанные с ошибками на машинке порнографические романы, картинки, слухи и первые тайны начала их созревания.

Мауд созрела быстро. С двенадцатого года жизни ее уже переполняло постоянно растущее волнение, возбуждение. С ней случались удивительные истории, как ни с кем другим. Ночью, забравшись в кровать подруги, она тихо рассказывала свои истории: о садовнике, который ее поцеловал; о невероятной связи сестры Бенвенуты с сестрой Камилой; о своем отце, который развелся с ее матерью, потому что у той был любовник и она приходила домой пьяной; о некоторых мальчиках из городской гимназии; о звездах кино; о собаках на улице и о редкостных ощущениях ее собственного пробудившегося тела.

В тринадцать лет Мауд поделилась с подругой планом побега из школы. Она выглядела как шестнадцатилетняя, и с ней заговаривали водители-дальнобойщики, которые парковали свои огромные машины на улице позади школы. Шоферы, большие, смеющиеся мужчины в кожаных куртках и резиновых сапогах, делали ей через забор двусмысленные намеки, употребляя соответствующие выражения, на которые Мауд отвечала соответствующими движениями и согласием. Она пообещала взять с собой на прогулку подругу. Но Иоланте не хватило на это смелости. Она предоставила Мауд убежать одной, в безлунную ночь, в сильный дождь. Мауд вылезла из окна спальни, когда на улице уже раздавались нетерпеливые сигналы машин, и исчезла на семь дней. Сестры вышли из себя, о происшествии было сообщено полиции, и Иоланта, которая не выдала подругу, со страхом ожидала ее возвращения и новых рассказов о возбуждающих, неслыханных переживаниях.

Мауд вернулась, но о своих ощущениях она больше ничего не рассказывала. На восьмой день ее привел полицейский. Когда она вернулась, Иоланта играла в саду. Она очень сильно испугалась. Одежда Мауд была разорвана и вся в грязи, волосы спутаны, на лице были следы дешевой косметики, и выглядело оно одутловатым и больным. Полицейский тащил безвольную Мауд по тропинке, по бокам которой образовался молчаливый круг девочек, презрительно разглядывающих Мауд. Когда она взглянула на подругу, ее детский рот Иоланты искривился, и она произнесла единственное слово. Это было последнее слово, которое Мауд слышала от нее. Дома она сразу же была посажена под арест. После обеда пришел врач из лицея, чтобы обследовать ее, а вечером того же дня белая машина увезла Мауд в больницу. Иоланта еще раз увидела ее, когда Мауд вели к машине. На ней была ночная рубашка, Мауд выглядела бледной и больной.

— Она больна, — сказали девочки перед тем, как идти спать. Потом они рассказали все, что узнали от поварихи, привратника и прачки. Болезнь Мауд была отвратительной, она разъедала лицо и кости, эта болезнь была неизлечимой и со временем делала человека слепым и безобразным. Заражались ею, связавшись с испорченными мужчинами и занимаясь с ними любовью.

Сердце Иоланты громко билось, она сжала руки и подняла горящие глаза к потолку. Так вот как это происходит! Когда любишь — заражаешься страшной болезнью и попадаешь в больницу. Любовь была грязной вещью с грязным именем. Любовь разъедала лицо и тело, делала глухими, немым и глупым. Любовь была болезнью. Все было противно — картинки, книжки, стишки. Противно и мерзко. И это была любовь.