Но границы того, что я был в состоянии вынести, были достигнуты. Даже Вильма не могла ничего изменить! Сладкая Вильма. Прекрасная Вильма. Любимая юная Вильма, думал я. Тут уж ничего не поделаешь. Меня ты не загипнотизируешь — я пьян, и я боюсь. Кроме того, я уже не могу ровно сидеть. Сейчас я упаду. Мне жаль, любимая, сладкая Вильма, но я не отвечу. Я не знаю, что отвечать. Я забыл весь текст.

Я не отвечал. Я сидел и потерянно молчал. Вокруг меня было множество шумов и звуков, и следующее, что я осознал, было то, что трое оттащили меня в общий гардероб и положили там на грязную кушетку. Когда я открыл глаза, они все стояли вокруг меня. Вильма стояла на коленях около моего лица.

— Вот, — сказал я. — Вы этого хотели, дети.

— О чем ты говоришь? — спросила Иоланта.

— Вам пришлось прервать представление? Был скандал?

— То есть ты ничего не знаешь?

— Я знаю только, что Вильма пыталась меня гипнотизировать, чтобы я смог играть, и что ей это не удалось.

Они посмотрели друг на друга, и все начали смеяться.

— Очень весело, не правда ли? — сказал я. — Теперь мы все можем идти домой!

— Что мы можем?

— Идти домой.

— Ты совсем свихнулся, — сказала Иоланта. — Это же только антракт.

— Антракт? — с трудом соображая, повторил я. — Представление продолжается?

— Конечно!

— Но я же провалил первый акт!

— Вы его не провалили, — смеясь сказала Вильма.

— Нет?

— Вы были великолепны, господин Франк, — сказал Феликс. — Подобного у нас еще никогда не было. Вам аплодировали после вашей сцены — так хорошо вы играли.

Мой желудок стали сводить спазмы.

— Минутку, — сказал я. — Я сыграл свою роль?

— Конечно.

— И еще как, господин Франк!

— Чудесно!

— И людям понравилось?

— Великолепно! Я же сказал вам: были аплодисменты после вашей сцены!

— Но это же невозможно. — Я чувствовал, что мне становится плохо. — Я же не сказал ни слова и просто сидел там. Я еще слышал шум в зале!

— Это были аплодисменты, — сказала Иоланта.

— Я ничего не понимаю… так же не бывает… это невозможно…

— Это правда, — сказал Феликс. — Вильма вас действительно загипнотизировала.

Я посмотрел на Вильму. Она встретила мой взгляд. Ее глаза были опять светлыми и лучистыми.

— Да, — сказал я, — похоже, она это сделала.

Тут я неожиданно подскочил и помчался к двери.

— Ради бога! — закричала Иоланта. — Что с тобой?

— Ничего, — хрипло сказал я, — не пугайтесь, я сейчас вернусь. Мне просто внезапно стало плохо.

13

В последующие дни я собирал вырезки из газет. Критики восхищались, это был крупный успех для «Студии 52». Меня упоминали с похвалами, но всегда косвенно. Похвала предназначалась «странному, чудесному и единственному в своем роде актеру Иозефу Герману, которого хотели бы видеть на более крупной сцене и в более крупной роли. Да, это было так: критика действительно ничего не заметила. На театральной афише стояло: «Нищий — Иозеф Герман». Счастье, что у меня не было актерских амбиций, иначе все легко могло превратиться в трагедию. А так это оставалось просто смешным, как и все происходившее. Потому что, открывая каждый раз новую газету, я боялся, что Иозеф Герман мог получить в ней плохую критику, — ведь это относилось бы и на мой счет. Но тем не менее, так же как и похвала, она должна была предназначаться и ему. Я завидовал тому, что его хвалят, но представить, что его будут критиковать за мою игру, было для меня ужасно. Бедный парень в его ситуации должен был воспринять злое слово как смертельный удар. Я судорожно выискивал все новые сообщения, и каждый раз, когда речь шла о «Германе, чудесном непризнанном народном актере», или о «идущей к сердцу роли крупного исполнителя людских судеб», или о «позоре, что в таком городе, как Вена подобный исполнитель может оставаться без работы», я вдыхал с облегчением: у меня было чувство, что мы оба, Герман и я, опять спасены.

В четверг истек десятидневный срок инженера Лаутербаха. Я позвонил ему в среду и спросил, остается ли наше соглашение в силе. Он сказал — да. В четверг около трех часов дня я поехал на улицу принца Евгения — без какой-либо радости, даже некотором замешательстве и растерянности. Если Лаутербах обменяет вторую сумму марок на шиллинги, я теряю все причины для продления нашего пребывания в Вене, которые я мог предъявить Иоланте.

Раньше или позже я должен был покинуть город или принять решение другого рода. Я боялся подобных решений. Я уже один раз доказал, что до них не дорос.

Когда я вошел в большой дом патрициев, в котором находился офис Лаутербаха, в один момент мне пришла в голову сумасшедшая мысль, что самым приятным было бы, если бы Лаутербах не смог мне заплатить. Факт, что входная дверь была открыта, не очень насторожил меня. Немного более озадачило меня обстоятельство, что в приемной не было молодого человека. Когда я вошел в комнату Вильмы и нашел ее тоже пустой, я почувствовал, что мне становится холодно.

— Эй! — крикнул я. Но было тихо, только негромко щелкало центральное отопление. Я прошел дальше и толкнул дверь в кабинет Лаутербаха. Там сидели двое мужчин в костюмах из магазина готового платья и играли в карты за письменным столом Лаутербаха.

— Добрый день, — сказал я. Оба взглянули на меня. Один из них был худой, у него было желтое лицо, другой был жирный и розовый.

— Добрый день, — сказал розовый. — Что вам угодно?

— Я хотел бы поговорить с господином Лаутербахом.

Розовый положил карты на стол, поднялся и спросил:

— По какому поводу?

— По частному вопросу.

— Так-так, — сказал он и ухмыльнулся, подходя ближе и внимательно изучая меня.

Желтый тоже встал, подошел ко мне и сказал:

— Предъявите ваш паспорт.

— И не подумаю!

— Так-так, — опять сказал розовый. Но он больше не ухмылялся.

— Кто вы такие? — спросил я.

— Уголовная полиция, — объяснил желтый и показал мне жетон.

— Ну, скоро? — спросил розовый.

— Пожалуйста, господа, — сказал я и показал им свое удостоверение личности. Розовый вытащил блокнот и записал мои данные. Это было не очень приятно, но я не мог ничего поделать.

— Где господин Лаутербах?

— Мы его арестовали, — сказал розовый и попытался за спиной своего коллеги и подсмотреть в его карты.

— За что?

— Вы его родственник?

— Нет.

— Друг?

— Нет.

— Кто же тогда?

— Я хотел обсудить с ним одно дело.

— Что за дело?

— Экспорт, — сказал я.

— Так-так, — опять сказал розовый.

— Вам придется обсудить ваше дело с кем-нибудь другим, — сказал желтый.

— Очень любезно, господа. Я могу идти?

— Пожалуйста, — сказал желтый.

— Большое спасибо, — сказал я, когда он протягивал мне паспорт. Я пошел к двери. — Перемешайте карты, — посоветовал я ему. — Ваш коллега видел валета червей и даму треф, которые лежат сверху.

Я вышел на улицу. Спускаясь по ступеням, я размышлял, что мне делать теперь, когда Лаутербах арестован. Заговорит ли он? Вряд ли. И даже если он заговорит — пакет в Мюнхене был не на мое имя и первые четыре чека он подписал сам на обратной стороне. В любом случае: оставшиеся двадцать тысяч марок господин Лаутербах с его прекрасной античной офисной мебелью мне не обменяет. Дул холодный ветер, шел легкий дождь. Я еще немного поразмышлял и пошел в маленький переулок, где находилась тихая кондитерская. Вильма сидела там, перед ней стояла тарелка с тремя кусками клубничного торта.

— Привет, — сказал я.

Она грустно кивнула:

— Я надеялась, что вы придете, господин Франк.

Я подсел к ней, появилась хозяйка-сводница и, сияя, поздоровалась:

— Коньяк?

— Тройную порцию, — сказал я. Она исчезла.

Кошка гордо прошла по залу.

— Вы же совсем ничего не едите, — сказал я.

— Я не могу! — Вильма плохо выглядела, она была испуганная и бледная, под глазами круги. — Они отпустили меня только час назад.