— Правильно, — сказал Хельвиг. — Почему вы вспомнили о нем?

— Этот Коу, — сказала Иоланта, — был фанатиком. Если его пациенту было плохо, он не переносил, когда его сотрудники говорили: «Господин N плохо себя чувствует», они должны были сказать: «Господин N вообразил себе, что он плохо себя чувствует».

Крупный темноволосый мужчина с угрюмым лицом сказал:

— И однажды дошло до того, что Коу сообщили: «Господин N вообразил себе, что он умер».

Все засмеялись. Громче всех — Клейтон. Он похлопал мужчину по плечу и пояснил, обращаясь ко всем:

— Господин Мордштайн консультирует нашу фирму в вопросах, касающихся типично немецких отношений, он ходит к властям и улаживает наши банковские дела.

— Мальчик на побегушках, — сказал мужчина, которого звали Мордштайн. — Это я. Он посмотрел на Иоланту. — Извините, я перебил вас.

Она покачала головой:

— Совсем нет, вы просто опередили меня. То же самое, что и о господине N, мы можем сказать о Европе. Пациент Европа вообразила себе, что она умерла.

— Браво! — вскричал Хельвиг.

— Боюсь, что я не понимаю, — сказала Маргарет.

— Вы прибыли из другого мира, — ответил Хельвиг. — Вы многое не будете понимать из того, что здесь увидите и услышите. Но госпожа Каспари права.

Хельвиг продолжал говорить, но я не мог следовать за его мыслью. Я видел Иоланту. Неожиданно у меня появилось ощущение, что я напился, внезапно и ужасно. Я почти ничего не пил, но тем не менее все завертелось вокруг меня. Я машинально сунул в рот сигарету, избегая смотреть на Иоланту.

Я хотел слушать Хельвига. Но я его не слышал. Я опять видел Иоланту. И я видел ее так, как всегда, когда я на нее смотрел.

Голой.

14

Она загасила сигарету, наклонилась и встретила мой взгляд. Ее зеленые глаза были серьезными. Ее взгляд крепко, как магнит, притягивал мой, охватывая не пропуская его, и я чувствовал, как голос Хельвига снова расплывался передо мной, как все становилось туманным и пасмурным, и как комната начала кружиться вокруг меня. Я сжал руку в кулак. Потом я услышал шум и почувствовал острую боль. Я раздавил ножку бокала, который держал в руке. Сам бокал лежал на полу. Напиток впитывался в ковер, образуя на нем темное пятно.

— Извините, — сказал я и поднял бокал.

— Ваша рука! — крикнул Джо.

Я порезал большой палец. Из раны текла кровь. Я достал носовой платок.

— Я принесу йод!

— Сидите, — сказал я. — Это просто царапина.

Иоланта ничего не сказала. Я повернулся к ней спиной и наклонился, чтобы слушать Хельвига. Он возобновил разговор после паузы, причиной которой был я.

— В подобной духовной атмосфере, — продолжал Хельвиг, — растет молодежь Европы, в атмосфере абсолютной безнадежности. Наши интеллигенты — летописцы этой безнадежности.

Он говорил все громче и громче, похоже, это была его любимая тема. Остальные внимательно слушали, как медленно и осторожно он строил английские фразы. Радио играло «Американец в Париже» Гершвина. Мордштайн заботился о том, чтобы наши бокалы не были пустыми. Свет торшера был желтым и теплым. В подобной атмосфере было очень приятно болтать о конце света.

Я много раз изменял Маргарет с другими женщинами. Она знала об этом. А я знал, что она знала. Я никогда особенно не старался скрывать это. В тот вечер в моей голове неотвязно возникали две мысли: Я знал, что изменю ей с Иолантой Каспари и что в этот раз я очень постараюсь скрыть это от нее. Я не знал только одного: почему я хочу это скрыть. Что в этот раз было по-другому? Что меня тяготило? Я не мог сказать, что это было. Но только не совесть. Я боялся.

— Вы совсем ничего не пьете, — сказал кто-то около меня. Это был Мордштайн. Он держал в руке стеклянный графин и улыбался.

— О нет, — я залпом выпил свой бокал до дна.

— Так-то лучше, — сказал он и опять наполнил его.

Коктейль состоял из джина, рома и сока и слегка обжигал язык. Я смотрел на Иоланту. Она тоже не выпускала меня из поля зрения. Она подняла свой бокал и тоже выпила. Я слегка улыбнулся. И она улыбнулась на короткое мгновение.

Что ж, прекрасно, подумал я.

Но я боялся.

— Оставьте графин здесь, — сказал я.

— Пожалуйста, — сказал Мордштайн. Он поставил графин передо мной. Иоланта скрестила ноги и взяла новую сигарету. Дрожащей, как в судороге, рукой я протянул ей огонь. Она посмотрела на мою руку, затем на меня, затем опять на руку. Мне захотелось ударить ее. Потом она наконец прикурила. Она прикурила так поздно, что спичка обожгла мне палец. Это был тот палец, который я обмотал носовым платком.

Хельвиг и Маргарет все еще продолжали дебаты.

— Для коммунистов, — говорил немецкий автор, — антикоммунистическая литература Запада — за небольшим исключением — единственное триумфальное доказательство правильности пути, на котором они находятся, и достоверности окончательной победы, навстречу которой они шагают. — Сказав это, Хельвиг тоже выпил. Он выпил впервые за весь вечер, и его лицо покраснело. Похоже, он коснулся темы, которая была ему очень близка. Вероятно, это свойственно всем немцам, я это уже заметил. Нельзя пробыть с кем-нибудь и четверти часа, чтобы не быть втянутым в политический диалог не на жизнь и на смерть. Это была мания, это была эпидемия, казалось, Европа захлебывается политикой. Люди должны были ею заниматься, всегда, все без исключения. Да, у Маргарет действительно не было никакого понятия об этом континенте. Никто из нас, из тех, кто прибыл из-за океана, из мира и сытости, не имел никакого понятия.

— Как же возникла такая ситуация? — спросил в этот момент добрый толстый Джо. Его сигара потухла, и он сидел напротив Хельвига, как будто напротив своего комиссара.

— Это легко понять, — сказал немец. — Ужасы войны были не такими страшными. Это бы мы преодолели. Страшным было разочарование от мира. Вы обещали нам — не только нам! — мир, человеческое достоинство, свободу от страха и бедности, свободу слова, вероисповедания, и так далее, не стоит дальше продолжать.

— Нет, — сказал Мордштайн. — ради бога, не надо.

— Продолжайте, — сказал я.

— Если вы хотите это слышать. — Все уже были немного навеселе, В том числе и Хельвиг. — Итак, после того как мы поверили вам во всем этом, поверили «Голосу Америки», Лондонскому радио, Московскому радио, после того как вы со своим миром стали нашей единственной надеждой, потом мы попробовали этот ваш мир. И вы нас разочаровали. Вы нас обманули! Едва наступил мир, как вы снова стали нападать друг на друга. Едва наступил мир, как снова надо было бояться, людей опять стали угонять, бить, запирать. И даже вы, союзники, вцепились друг другу в волосы и предпочли лучше подружиться со старыми нацистами, чем протянуть руку вашим друзьям по войне. Мы не забыли, что сказал господин Черчилль.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Мы забили не ту свинью».

Клейтон засмеялся.

— Очень весело, — сказал Хельвиг, — не правда ли?

Клейтон смутился.

— Итак, теперь вы понимаете, — сказал Хельвиг и опять приложился к бокалу, — почему в Европе пишутся такие книги?

— Я начинаю понимать, — сказала Маргарет.

— К этому еще присоединяется мучительное ощущение существования в перенасыщенной и смертельно больной экономической системе. Надо быть коммунистом, чтобы думать, что капитализм никогда не станет формой общественного развития будущего. Кроме того, время приборов Гейгера и фальшивых паспортов еще не пришло! — Он прервался, молодо улыбнулся и сказал: — Боже правый, типичный бош[1], не правда ли? Сразу же начинает держать речь. Я прошу прощения.

Он включил радио громче. Помещение наполнила танцевальная музыка.

Хельвиг поднялся и подошел к Иоланте.

— Потанцуем? — по-английски спросил он. Звучало несколько необычно: оба были немцами.

Иоланта кивнула. Они начали танцевать.

Сидевшие за столом поднялись. Маргарет танцевала с Клейтоном. Остальные гости последовали их примеру. Я остался за столом с Мордштайном. Мы смотрели на танцующих.