12

Филипп переночевал в отеле «Франкфуртер хоф», потому что счел неудобным ночевать в своем доме под одной крышей с Гордоном Уэллсом. Теперь он сидит в рейсовом самолете «Люфтганзы», вылетевшем в двенадцать часов сорок пять минут в Цюрих. Там его будут встречать Клод с Сержем, а сейчас он как бы мысленно прокручивал пленку с записью всего того, что ему накануне вечером рассказал англичанин и что, скорее всего, соответствовало действительности.

Если в предыдущий приезд Ирена изнывала в Лондоне от тоски и безделья, то сейчас все было иначе. Она чувствовала себя активной участницей в броуновском движении и частицей грандиозного города. Как себя при этом ведут — улыбаются?.. Она весела и возбуждена одновременно. Ирена как всегда внимательно наблюдает за выражением лиц тех, кто ее окружает. Они не улыбаются. И тогда она тоже принимает вид исключительно деловой, даже несколько высокомерный. Ирена Беренсен едет в студию звукозаписи, «на работу». Шоферу такси она говорит:

— Number three, Abbey Road, please![88]

Это почтенный солидный особняк. Высокая металлическая решетка вокруг дома с палисадником. Портик в классическом стиле. По дому не скажешь, что он знаменит во всем мире, потому что его фотографии есть на всех конвертах пластинок и на дисках, и туристы из самых разных стран оставляют свои автографы на камнях ограды и на афишах вокруг дома — в них они выражают свой восторг, свою радость, свою благодарность, а иногда печаль и сочувствие. Войдя в здание, можно потеряться в разветвлениях его коридоров, где расположились разные студии «И-эм-ай». Здесь выпустили свои лучшие пластинки «битлы», отсюда началось их триумфальное шествие по всему миру, их «завоевательные походы».

Abbey Road!

— Yes, миссис Беренсен, вас ждут!

Гордон Уэллс спешит ей навстречу. В сопровождении продюсеров, специалистов по звукозаписи, ассистентов и технического персонала. Вот сама студия. А вот микрофоны. А здесь чембало. О первой записи диска договариваются очень быстро. Ирена будет играть Скарлатти, пятнадцать сонат за три дня, и еще пять на всякий случай.

Ирена сделала тщательный и очень тонко продуманный выбор, она как бы связывает сонаты попарно — но чтобы они при этом контрастировали.

Мистер Уэллс в восторге. Продюсер сияет. «ЭМИ» хорошо подготовит эту сенсацию: «после долгих лет отсутствия пианистка Ирена Беренсен снова среди нас — ее дарование еще больше расцвело, стало более зрелым и глубоким. Это пленяет и удивляет!» Ее будут сравнивать с Владимиром Горовицем, который тоже однажды исчез из музыкальной жизни лет на десять, чтобы вернуться и стать всеобщим кумиром и любимцем! О мюнхенском провале Ирены никто и не вспомнит…

После третьего и последнего дня записи Гордон Уэллс сидит за ужином прямо напротив Ирены и долго не сводит с нее глаз. Нет, положа руку на сердце, Ирену красавицей не назовешь. Нос длинноват, рот маленький, лоб чрезмерно выпуклый. Глаза? Глаза прекрасные. Но и общее впечатление прекрасное. Мистер Уэллс любит длинноносых женщин. Ирена говорит: «И больше никакого Скарлатти!» Мистер Уэллс ее поддерживает: «Для начала ваш Скарлатти был для нас подарком неба, фейерверком, россыпью драгоценных камений. Но что бы вы желали записать на вашем втором диске, миссис Беренсен… Ирена?» Она сразу замечает эту попытку сближения — «Ирена!» Но он тут же предлагает ей называть его просто Гордоном: в Англии любят формальности, но и простоту тоже. «Я хочу в следующий раз играть Шуберта, — говорит она. — Может быть, несколько его замечательных интерлюдий, Гордон?»

Он кивает и улыбается. «Шуберт — это блестящая идея, — он просто в восторге. — Только не одну из его больших сонат, это мы оставим на потом, но его «Интерлюдии» и «Музыкальные моменты» — это будет сказка! И вы блистательно исполните это, Ирена. А Шуман? Что вы скажете о Шумане? О его «Детских сценах» и «Фантазиях»? Мне думается, они должны быть вам по душе!»

Да, предстоит нечто необычайное. Богатства фортепианной музыки неисчислимы и безграничны, за Шубертом и Шуманом могут последовать Шопен, Брамс и Гайдн. Они заряжаются друг от друга восторженностью и энтузиазмом, они, похоже, уже слышат, как это прозвучит! И в то же время за этим ужином между ними происходит сближение, никак не связанное с сонатами, фортепьянными опусами и планами будущих концертов или записей.

«Ирена?» «Гордон?» Пока что они оба еще ни в чем не уверены, они еще настороже. «А как насчет Бетховена, Ирена?» — «Нет, — говорит она. — Бетховена отложим на несколько лет. Дайте мне время! Не забывайте, пожалуйста, из какой глубокой пропасти я выбираюсь, из небытия, где для меня ничего не оставалось, кроме этого чертового Скарлатти, который спас меня своей неиссякаемой щедростью и добротой и который едва не погубил меня, заставляя отречься от всего иного. Я больше никогда, никогда в жизни не сыграю ни одной его вещи — ни на чембало, ни на рояле. Вы меня понимаете, Гордон?»

Он кивает. Ее голос доносится до него, словно из дальней дали. Он думает о серебряных пуговицах на ее синем шелковом платье. О ее коже. О том, как она пахнет. Он, конечно, женат.

«Вы женаты, Гордон?»

«Да, Ирена. Мужчина в моем возрасте всегда женат. Либо у него есть друг, или он греховодник. Во всяком случае, так обстоит дело у нас, в Англии.

«А вы замужем, Ирена?»

«Немножко», — говорит она.

13

Во время первой половины пути светило солнце, и они могли с кормовой палубы парохода «Билль де Женев» обозревать поля и темные до черноты леса, маленькие деревеньки с башенками церквей, и самолеты, беззвучно парящие над озером не то сразу после старта, не то идя на посадку в аэропорту Куантрен. Судно пристало в Коппе, где некогда жила мадам де Сталь и в Нернье, где в прошлый раз на борт поднялась свадебная компания.

Когда неожиданно пал туман, и солнце скрылось в нем, они поднялись с белой скамейки на кормовой палубе и пошли в ресторан, располагавшийся в центре судна. Пассажиров было мало, и в ресторане они оказались в одиночестве. К ним подошла девушка в белом форменном костюме и спросила, желают они пообедать или только выпить.

— Завтра у тебя день рождения, маленький Мотек, — сказала Клод. — С незапамятных времен существует традиция загодя выпивать несколько глотков за здоровье того, кто вот-вот появится на белый свет. Правда, Филипп?

— А как же, — подтвердил тот, — это в матушке-Европе издревле так повелось.

— Слышал! А поскольку мы верны традициям и в светлые, и в темные времена, — сказала Клод, обращаясь к девушке, — мы попросим вас, милая, принести нам три бокала игристого вина. Думаю, «Редерер-Кристаль» как нельзя лучше подходит к такому случаю.

— С удовольствием, мадам, — сказала девушка в форменном костюме.

Судно ровно и уверенно двигалось в тумане, который словно набросил темную вуаль на иллюминаторы.

— Волнуешься уже, Мотек? — спросила Клод.

— Еще как! С каждой минутой все сильнее, — сказал Серж. — Если со мной неожиданно случится что-нибудь такое, чего никому из нас не избежать, похороните меня, пожалуйста, в полной тишине, положите камешки на мою могилу, помяните меня добрым словом и помолчите немного, пока забудете обо мне.

— Ничего ты не умрешь, — сказала Клод. — Не говори глупостей!

— Ну, если думать о том, что нам предстоит, то все мы смертны, — сказал Серж. — Ты должна признать это, моя дорогая, и ты тоже, мой друг Филипп.

Они оба молча кивнули.

— Вот видите! — сказал Серж. — Не забудьте о камешках.

— Да перестань ты, наконец! — возмутилась Клод.

Пришла девушка с подносом, на котором стояло три полных бокала. Они сдвинули их и выпили за жизнь, а Филипп подумал о том, как хороша сегодня Клод и как он ее любит.

В воскресенье она с Сержем ждала его в зале прилетов аэропорта, они обнялись и поцеловались. «Какая это была прекрасная встреча», — думал он, а в это время туман так затянул стекла иллюминаторов, что они казались черными пятнами.