5

Воздух липкий, духота стоит страшная, он весь вспотел, мотаясь взад и вперед по изгаженному вокзальному перрону. Четыре раза пробили часы на башне близлежащей церкви. В четыре часа утра он на перроне вокзала в Местре, неподалеку от Венеции. К поезду он опоздал, теперь ждет следующего; все рестораны давно закрыты, слабые лампы тускло освещают железнодорожные пути, стены пакгауза и перроны, со стороны нефтеперерабатывающего завода ветер доносит сладковатый, приторный запах гнили; он ждет здесь уже много часов, дней, месяцев и лет, хотя ему давно пора быть в Милане. А поезд все не подходит. Он вынужден ждать этот поезд, который доставит его в Милан, ему надо было быть в Милане уже много часов, дней, недель и лет назад. Это вопрос жизни и смерти, а поезд все не идет. Поезда нет и нет, вот он и мотается взад и вперед по вокзальному перрону, в конце которого на старом чемодане сидит одинокий молодой человек. Он вглядывается в его лицо и ужасается — потому что молодой человек — его родной сын, он вглядывается в его красивое лицо, но сейчас его красивым не назвал бы никто, это лицо человека совершенно опустошенного, человека порочного, вдобавок оно обезображено кровоподтеками и нарывами, а его глаза это глаза мертвеца.

От него исходит запах гнили, в тысячу раз более омерзительный, чем тот приторный запах, который ветер приносит со стороны нефтеперегонного завода. Он ощущает мерзкий запах гнили от дыхания Кима и слышит его хриплый голос: «Сейчас ты умрешь, отец…»

6

Он резко повернулся в постели, закашлялся, весь в поту. На озере мелькали огни прогулочных судов, синие, красные, зеленые, желтые — их было великое множество, этих разноцветных лампочек и фонарей. Он нажал на кнопку ночника на тумбочке и заметил, что рука у него по-прежнему дрожит, и даже еще больше, чем… чем когда? Он задумался. Когда здесь была коридорная? Когда именно это было? Вчера? В дни его молодости? Когда умерла его мать? Когда?

Он снова лег на спину, его бил озноб и в то же время он был весь в поту… «Сколько может быть времени?» — Он поднял дрожащую руку и взглянул на часы на запястье. Без десяти два. Он проспал больше пяти часов. Ночной ветер тихонько теребил занавеску на открытом окне.

«Мне приснился кошмарный сон, — подумал он. Это дурное предзнаменование, я знаю. Я предчувствовал это, еще входя в галерею Сержа Молерона, нет, даже раньше, когда мне повстречалась та самая пожилая женщина, которая прокляла меня и предрекла, что мне суждено умереть не то проклятым, не то в муках. Нет, еще раньше, — когда я в отеле получил факс от Кима с вырезкой из «Зюддойче цайтунг» о том, что Якоб Фернер застрелил свою жену и детей, а потом застрелился сам. С этого самого часа мне известно, что смерть постоянно и ежечасно подкарауливает меня, что вокруг меня умрет еще немало людей. «Где двое, там и трое» — примерно так звучит эта французская поговорка. Или так: «Не бывает, чтобы было двое и не было третьего». Так что можно почти не сомневаться, что если упал один самолет, вскорости за ним последует другой, а там уже — непременно! — и третий. И это касается не только самолетов, это относится и к землетрясениям, тонущим кораблям, песчаным бурям… и к истории вообще. И к той жизни, которой я живу, в частности. Этот закон гласит: «Что случилось дважды, непременно произойдет и в третий раз». Не может быть, чтобы погибло двое, а третий не погиб; вздор! — чтобы не погибли многие, очень многие, и я в их числе».

7

Зазвонил телефон.

Филипп взял трубку мобильного телефона, лежавшего на столе.

— Да?

— Доброе утро, Филипп, — услышал он голос Ратофа.

— Доброе утро, — хриплым со сна голосом проговорил Сорель.

— Я тебя не разбудил?

— Нет, нет. Я уже завтракаю. На балконе.

— Нам необходимо поговорить. И как можно скорее.

— А что случилось?

— Не по телефону. Постарайся как можно скорее приехать ко мне.

Сорель пролил немного кофе из чашки, которую держал одной рукой. «Нервы ни к черту, — подумал он, — надо взять себя в руки. Пока не поздно, как говорится».

— Филипп!

— Да, Дональд. Если так важно, конечно, приеду немедленно. Я возьму билет на ближайший рейс.

— Да я не во Франкфурте. Я здесь.

— Ты? Где?

— Здесь. В Женеве. В парке Лагранж. И говорю с тобой по мобильному телефону с другой стороны озера. Увы, в это воскресенье я вынужден потревожить тебя за завтраком. Честное слово, мне совестно. Ты уже одет?

— Сижу в халате.

— Тогда одевайся! Возьми такси и приезжай! В парке Лагранж есть большой высокий павильон. Буду ждать тебя у входа.

— Но в чем дело…

Ратоф отключил свой мобильник.

Десять минут спустя Филипп вышел из отеля. Было начало девятого, а уже достаточно тепло. На улице и у перекрестка почти никакого движения. Филипп поискал глазами такси. Он хотел уже вернуться в отель и попросить консьержа вызвать ему машину, как вдруг увидел Рамона Корредора, водителя, который встречал его в аэропорту. Он был в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Молодой смуглолицый испанец, который мечтал обзавестись собственным такси, приветливо ему улыбался.

— Доброе утро, месье Сорель. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

— Мне нужно в парк Лагранж.

— Это не проблема, месье. — Рамон уже распахнул перед ним дверцу большого синего «ягуара», стоявшего справа от входа в отель. — Садитесь, прошу вас!

— Спасибо, Рамон, — сказал Филипп. Они быстро тронулись. — Вы по вечерам работаете и даже утром в воскресенье… не устаете?..

— Арабы, месье! Все дело в них! Из-за них в городе настоящее столпотворение. Но для меня это удача. Можно кое-что заработать. Чем больше гостей в городе, тем для меня лучше. — Молодой испанец широко улыбнулся. — Мои родители… люди бедные, я рассказывал вам, когда…

— Я помню.

— Я хочу купить для себя и моей младшей сестры приличную квартиру.

— Вы хороший сын и брат.

По голосу Филиппа словоохотливый шофер догадался, что тому сегодня не до праздных разговоров. Они быстро ехали по почти пустым улицам Женевы, больше ни о чем не говоря. Переехали через мост, снова выехали на набережную — на противоположном берегу озера. Филиппу по-прежнему было не по себе. Что занесло Ратофа в Женеву? Что стряслось? Или это очередная западня? «Глупости, не валяй дурака!» — приказал он себе.

— А вот, месье, и парк Лагранж.

Филипп вышел из машины и дал молодому испанцу двадцать франков.

— Что вы, месье! Это будет записано в ваш счет в отеле.

— Это вам лично, Рамон.

— Спасибо, месье, тысяча благодарностей! Желаю вам приятно провести день.

— Взаимно! — сказал Филипп. Он подождал, пока Рамон в своем «ягуаре» отъедет на порядочное расстояние. Затем через высокие кованые ворота вошел в парк у озера, безлюдный в этот ранний утренний час. В огромном восьмиугольнике, напоминающем разрезанный на дольки торт, росли в низине тысячи роз. За этим рукотворным чудом природы Филипп увидел белый павильон. Прислонившись к барьеру, на балконе стоял низкорослый толстяк Ратоф, а рядом с ним — высокий и стройный незнакомец. Ратоф помахал ему рукой. Филипп ответил ему тем же. Но кто был этот второй?

Лавируя между клумбами с розами, Филипп быстро шел к павильону.

— Привет, — сказал Ратоф, когда Филипп подошел к ним. Подал ему руку, вялую и безжизненную, как всегда, да еще и влажную вдобавок. — Хорошо, что ты подъехал так быстро. — Он представил своего спутника, на котором был элегантный летний костюм бежевого цвета.

— Это господин Гюнтер Паркер, криминальоберрат[41] и руководитель комиссии «12 июля».

— Рад познакомиться с вами. — Паркер крепко пожимал Филиппу руку. Лицо у него было узкое, загорелое, светлые волосы коротко пострижены, глаза светлые, брови густые и пушистые. «Такой молодой, — подумал Филипп, — а уже криминальоберрат». Неизвестно почему, Паркер с первого взгляда показался ему человеком весьма серьезным и грустным. Сам себя он почувствовал глубоким стариком.