— Он спрашивал тебя обо мне?
— Нет.
Участники банкета встали из-за стола. Золя, смущенный от того, что не знал, как отвечать на тосты, признался в конце концов, что не умеет публично выступать. У Александрины усталый вид.
— Скажи-ка, Мариус Ру, ты помнишь…
— Эмиль, ты идешь? — с нетерпением в голосе спрашивает его жена.
— Мариус, тебе известно, чем сейчас занимается Байль?
— Он изготовляет бинокли.
— Ру, а что, если мы соберемся позавтракать в «Беф-Натюр», по-холостяцки, без дам?
Цыгане в своей ярко-пестрой одежде, прижав к подбородку скрипки, наигрывают вальсы для танцующих пар, кружащихся, как немецкие волчки под неусыпным оком владельца ресторана Азаиса.
«Плоскодонка» перевозчика снова плывет через озеро, направляясь на сей раз от ресторана «Шале-дез-Иль» к берегу. Слышно, как с весел стекают капли. Жанне, должно быть, сейчас очень жарко в ее квартире, украшенной репродукциями картин Боттичелли.
— Все было очень хорошо, — говорит Александрина с кислой миной на лице.
Фиакр катит по опустевшему Булонскому лесу.
«Сколько сладостных и страшных происшествий, сколько восторгов и страданий заключено в этой огромной груде фактов!.. Чего здесь только нет! Страницы истории — Империя, возникшая на крови, вначале опьяненная наслаждениями, властная до жестокости, покоряющая мятежные города, затем неуклонно идущая к развалу и наконец утонувшая в крови, в море крови, в котором едва не захлебнулась вся нация… Тут… мелкая и крупная торговля, проституция, преступность, земельный вопрос, деньги, буржуазия, народ, тот, что ютится в гнилых трущобах предместий и восстает в крупных промышленных городах, — весь бурный натиск побеждающего социализма, несущего в себе зародыш новой эры…»[145]
Огромные цветущие сады, соборы с тонкими шпилями, прекрасное, отвратительное, цветы, грязь, рыдания, мечты, жизнь, жизнь…
Отхлынув, завершенное творение, словно море, обнажило необъятный унылый песчаный берег, где можно увидеть одни лишь камни, напоминающие мертвые головы.
Глава четвертая
Над Золя тяготеет роковой и неотвратимый закон творчества. Он рискует быть раздавленным тяжестью «Ругон-Маккаров». И все-таки он возглавляет Общество литераторов, интересуется музыкально-драматическим театром, с непоколебимым упорством стремится попасть в Академию. Все это свидетельствует, что его творческая мощь сохранилась целиком и полностью.
Он вступил в Общество литераторов сразу же в качестве члена 9 февраля 1891 года, причем его поручителями были Людовик Галеви, в свое время любезно предоставивший Золя материалы для «Нана», и Альфонс Доде. Через два месяца на общем собрании он был избран членом комитета, а на следующий день стал президентом этого общества. «У меня репутация неутомимого работника, и я постараюсь доказать вам, что эту репутацию я заслужил». Каждый понедельник он приезжал из Медана — сначала в дом на Шоссе д’Антен, а позже в Сите-Ружмон, который он распорядился приобрести и из которого Общество переехало сорок лет спустя в Отель-де-Масса.
Целью этой деятельности было избрание в Академию. Вечный кандидат проявлял поразительное упрямство, над которым многие посмеивались. Он получил яркое доказательство дружеской преданности — Франсуа Копие голосовал за него около двадцати раз — и столь же яркие доказательства непонимания и недружелюбия: Ренан, например, на вопрос Поля Брюла, есть ли у Золя шансы попасть в Академию, ответил:
— По-моему, нет.
— А в дальнейшем?
— Возможно, будут. Должна же Академия время от времени совершать глупости.
Неприязнь между Эрнестом Ренаном и Эмилем Золя стала открытой. Свидетельством этой неприязни является превосходное письмо романиста, которое показывает, настолько серьезно и решительно вел он свою кампанию.
«Париж, 5 апреля 1890 года.я ознакомился в „Пресс“ с мнением, которое вам угодно было выразить обо мне, и пришел к убеждению, что из-за своей большой занятости вы не смогли просмотреть мои последние романы.
Я не домогаюсь чьих-либо голосов, но мне поистине больно думать, что писатель, обладающий такими высокими достоинствами, высказывается о моей литературной деятельности, основываясь не на собственном мнении, а на той нелепой легенде, которая возникла вокруг моих произведений. Вот почему я позволил себе послать вам три моих романа, которые, на мой взгляд, должны представлять для вас наибольший интерес. Я не льщу себя надеждой, что вы прочитаете их целиком; но я прошу вас, прочитайте на выбор несколько отрывков по двадцать-пятьдесят страниц. И поверьте мне, дело не в Академии, а в том, что я действительно страдаю оттого, что человек столь широкого ума высказывает обо мне суждение, пренебрегая объективной и справедливой оценкой.
Соблаговолите, сударь и дорогой мэтр, принять заверения в моем глубоком к вам уважении.
Это письмо, входящее в коллекцию г-на Альфреда Дюпона, показывает, что Золя оставался верен искусству завоевывать людей злостью. Длинный список знаменитостей, не имевших успеха у Академии, этой старой карги с набережной Конти — Дюма-отец, Теофиль Готье, Альфонс Доде, Гюстав Флобер, Поль-Луи Курье, Оноре Бальзак и другие — не давал ему утешения.
Золя не забывал и о счетах с театром. Он пишет пьесы, но они по-прежнему не имеют успеха, несмотря на то что в театре теперь подвизается его ученик Антуан. Он почти примирился с тем, что успехом пользуются одни лишь инсценировки его романов, и этим невольно дал повод критику Вольфу составить «протокол о невыполнении обязательства величайшим романистом, который, поклявшись изничтожить всех драматических авторов, в решительный час играет у себя дома в безик с Вильямом Бюзнахом». После провала пьесы «Жерминаль» в театре Шателе он устремил свой взор на нечто другое. Если его мощная воля встречает препятствие, которое кажется ему непреодолимым, то он обходит преграду. Его внимание обращается к музыкально-драматическому театру. «Мечта», музыку к которой написал Брюно, вызвала скандал в Опера-Комик: всех шокировал тенор в блузе рабочего и героиня в английском костюме. Золя опережал свое время на десять лет. «Луиза»[146] произведет эту революцию в опере лишь в 1900 году. Более радужные надежды он возлагал на «Осаду мельницы»:
«Ах, я все время думаю об этой французской музыкальной драме. Когда творит такой (властный и всемогущий гений, как Вагнер, то можно не сомневаться, что он окажет колоссальное воздействие на грядущие поколения… У нас с Вагнером есть кое-что общее: мы любим репетиции и не боимся, что опера будет немного затянутой».
Но его не удовлетворяют эти второстепенные победы.
Смерть Мопассана выбила Золя из колеи. Будучи президентом Общества литераторов, он должен был произнести речь у его могилы. Он перечитывает письма красивого Ги. Ему попадается письмо, написанное автором: «Пышки» сразу же после смерти Флобера, вызвавшей тогда многочисленные отклики:
«Не могу вам передать, как много я думаю о Флобере, воспоминания о нем осаждают и преследуют меня. Его мысли возвращаются ко мне беспрестанно, я слышу его голос, вспоминаю его жесты, ежеминутно вижу, как он стоит передо мной в своем широком коричневом халате с воздетыми при разговоре руками. Вокруг меня словно образовалось какое-то безлюдье и пустота, и это только начало страшных разлук, которые потянутся теперь чередой из года в год, унося всех тех, кого мы любим, с кем связаны наши воспоминания, всех, с кем можно побеседовать по душам о самых интимных вещах. Такие удары умерщвляют наш дух и вносят постоянные страдания во все наши мысли…»