Примером стало не только творчество Золя, но и его гражданский, политический подвиг — участие в Деле Дрейфуса. Этот подвиг, указывает Лану, зовет каждого из нас к активной борьбе с общественным злом и беззаконием.

Этот призыв Эмиля Золя два десятилетия спустя повторил Анри Барбюс. В 1919 году он опубликовал свою статью «Мы обвиняем!..». Барбюс обратился с призывом ко всем людям доброй воли спасти правду человеческую, спасая правду русскую. Статья эта была обвинительным актом против правительств США, Англии и Франции — врагов молодой Советской республики, она призывала всех, кому дороги истина и свобода, не быть безучастными свидетелями произвола и насилия.

Немногие зарубежные писатели могут соперничать в популярности с Эмилем Золя. Романы его в миллионных тиражах разбрелись по свету. На его долю выпало редкое и огромное счастье — он стал любимым писателем большинства. Книга Армана Лану поможет глубже понять и осмыслить великое творческое наследие Эмиля Золя, по достоинству оценить его гражданский подвиг.

Говорить о биографии — значит вступить в беспредметный спор. Биография порождается историей и повествованием — жанрами, совершенно противоположными. Ибо если история и обладает некоторыми повествовательными качествами, то она теряет в научной достоверности, а если же она выигрывает в этом плане, то отдельные подробности могут убить в ней жизнь. Но в этом-то и очарование: все попытки передать жизнь на бумаге — не что иное, как нелепый спор.

Автор выбрал жизнь. Он перечитал великое множество творений писателя, который рассыпал их щедрой рукой и о котором написаны целые горы книг. Он старался как можно чаще поставить своего героя в «жизненную ситуацию», используя его труды, высказывания современников, некоторые документы и тогда (впрочем, пытаясь делать это как можно реже) шел ощупью, натыкаясь скорее на вероятность, чем на уверенность. Но нельзя же написать такой портрет, который жаждал заполучить Руссо-«таможенник», перенеся на холст точные размеры лица Аполлинера! Автор заставил говорить своего героя, не прибегая к романизированной биографии, но тем не менее используя приемы романа. Автор надеется: ему воздадут должное за то, что он никогда не пользовался без нужды приемами романа, но всегда создавал образы «в развитии». Некоторые фразы, которые произносит сам Золя, напечатаны курсивом или выделены кавычками. Фразы эти действительно сказал или написал сам Золя.

Наконец, автор, который за десять лет снялся с этим человеком, сумел разглядеть его подлинное лицо и полюбить его. О, конечно, на свой лад… Фанатики считают это великим кощунством. Во многих сценах центр тяжести падает на повествование, в особенности в тех, которые рассказывают о Второй империи, о режиме Мак-Магона и о Деле Дрейфуса. Если бросить ретроспективный взгляд на эти периоды, которые одновременно идеализируют прошлое и кажутся нам смешными, теперь они напоминают скорее пантомиму, детективный роман или шутовской хоровод, чем реальную действительность! Глупо утверждать, будто биограф мерил ту эпоху мерками сегодняшнего дня: как можно противопоставлять ту эпоху нашей современности?

Итак, история этого человека зарождается в сердце Парижа, который был вдвое меньше теперешнего, во времена Людовика XVIII и Бальзака, в царствование Короля-Буржуа… А тем временем вырастает четвертая держава — всемогущая пресса, которая укрепляется неподалеку от улицы Круасан, где, замыкая круг, погибнет Жорес, современник жизненных перипетий Эмиля Золя, тот самый Жорес, который в предсмертных судорогах сорвет кровавый и трагический занавес первой мировой войны, отбросившей жизнь Золя и его современников в романтизм нашей предыстории.

Это случилось в 1840 году, между Центральным рынком и Бульварами, Большими бульварами…

На улице Сен-Жозеф, возле дома 10, консьержка настилала солому, чтобы хоть как-то заглушить шум грохочущих по мостовой повозок, но она ничего не могла поделать с пронзительными выкриками возчиков, почтальонов и продавцов газет, доносившихся с улицы Круасан и из квартала Виктуар. Чья-то жизнь угасала на втором этаже, а на четвертом — крик новорожденного возвестил о начале новой. Возле дома, построенного год назад рядом с кладбищем, где были погребены (Мольер и Лафонтен, начиналась обычная вечерняя суета: люди шмыгали меж домами, лепившимися друг к другу, мрачными, потемневшими от старости, закопченными пороховым дымом парижских восстаний.

— Добрый вечер, господин Золя! — бросила консьержка стремительно вошедшему в дом мужчине — плотному, коренастому, небольшого роста человеку с могучей шеей, круглой головой, обвислыми усами, приплюснутым носом и темной шевелюрой.

— Ну как там наверху? — спросил он.

— Не волнуйтесь, ваша женушка довольна! Ей повезло. Можете начинать все сначала.

Подбоченившись, как рыночная торговка, и выставив вперед живот, консьержка проводила глазами жильца, поднимавшегося по лестнице.

Эту квартиру на четвертом этаже Франсуа (Франческо) Золя снял в прошлом году. 1200 франков за такую квартиру, затерявшуюся между узкой улочкой Сантье и улицей Монмартр, — деньги немалые. Жить под самой крышей шумно и тоскливо, однако Эмили здесь нравилось. А теперь вот еще малыш… Настоящий человечек. С двумя глазами и с двумя ручонками. Эмили вчера уверяла, что первые дни он размахивал ими, как утопающий. Что и говорить, ребенок в сорок пять лет — поздновато!

Франсуа Золя отметил в записной книжке: «2 апреля 1840 года. В 11 часов родился малыш Эмиль-Эдуард-Шарль-Антуан, наш сын». Отеческая забота, наивность, любовь к жене чувствовались в этих словах.

Франсуа толкнул дверь. Пронзительный крик ошеломил его. Что с ребенком, холера? Воспаление легких? Он бросился к жене:

— Эмили, Эмили!

— Франсуа, дорогой, — раздается сонный голос Эмили, — добрый вечер!

Взволнованный отец успокаивается, швыряет шляпу на стол, с которого падают какие-то чертежи, и проходит в комнату. Жена встречает его улыбкой. Ребенок морщится. «О святая мадонна, какой же он очаровательный уродец!»

— Ты такой красный, ты что, бежал? — спрашивает Эмили. — Ну как, ты видел господина Тьера?

— О, при новом кабинете это невозможно. Он же глава правительства… Я принес тебе микстуру доктора Джексона. Знаешь, малышу…

— Ну, ну!