Чтобы продлить приятное состояние, в котором я пребывал, мне казалось необходимым сохранять ясность мыслей, однако я хорошо знал свой недостаток и мог с уверенностью предвидеть: соображения этого рода не помешают мне уступить нелепому соблазну, сейчас же мной завладевшему, и опорожнить блестевшую перед моими глазами рюмку; думаю даже, что именно уверенность в скором падении побудила меня это падение приблизить. Я выпил одну за другой четыре рюмки: приятное чувство только усилилось. По-моему, лучшим оправданием такой слабости могло служить то, что от выпитого моя восприимчивость не притупилась, а, напротив, стала острее и глубже, и я почувствовал: меня переполняет симпатия ко всем этим взбудораженным людям. Как правильно они поступают, когда вот так смеются, танцуют, пьют вино, готовятся с помощью слов и жестов к тому, чтобы лечь в постель и заняться любовью! Какое полезное провождение времени! Вид этих людей, которыми движет надежда или отчаяние, этот нестройный гомон, этот жаркий, спертый воздух, насыщенный ароматами, — вот в чем состоит вся тайна жизни, сказал я себе и поднял рюмку. Жить — значит чувствовать, а поскольку пить, танцевать и смеяться — не что иное, как чувствовать, то, выходит, пить, танцевать и смеяться — не что иное, как жить; построив этот шутливый силлогизм, я осушил рюмку. Упоительно было смотреть на хмельных танцующих, и также упоительно — самому быть под хмельком. Правда, я был уже не под хмельком: я был вдребезги пьян. Я сидел за оцинкованным столиком в углу шумного зала, прислушивался к разговорам и разглядывал сквозь сизый сигаретный дым проплывавшие мимо парочки, стараясь уловить смысл их беседы, — но это было излишним, их внешность, мимика говорили мне больше, чем слова; если предметом моего внимания была женщина, я сначала позволял себе бегло оценить привлекательность ее фигуры и лишь затем переводил взгляд на лицо, по которому обычно мог без труда угадать, как сильно в ней, распаленной танцами, весельем, царящим в зале, или надеждой завоевать мужское сердце, бушует страсть; и при этом меня тоже охватывал головокружительный экстаз, ведь подобно тому как сверкающее отражение солнечного луча, упавшего на полированную поверхность, слепит глаза куда более сильно, чем если бы мы смотрели на само солнце, — вид другого человека, испытывающего наслаждение, крайне заразителен и может очень глубоко повлиять на наши эмоции; думаю, дело здесь в том, что сияние, излучаемое живым, из плоти и крови, лицом, относится к особой сфере чувственного опыта, обладающей для нас абсолютной убедительностью. Когда же я натолкнулся на взгляд очень красивой женщины, танцевавшей со смешным горбоносым коротышкой (его рыжие волосы вздымались двумя волнами разной высоты по обе стороны безупречного пробора, перерезанного поперек околышем фуражки, которая была сдвинута назад и словно приклеена к затылку), меня согрело отрадное чувство: в этом зале есть еще один человек, тайно, под маской равнодушия, упивающийся чужим наслаждением с такой же горячечной и беспорядочной жадностью, как я. Мне не удалось сразу отвести глаза от этой женщины, нисколько не смущенной, впрочем, откровенным интересом, с каким я, вконец опьянев и, наверно, пренебрегая учтивостью, следил за нею, и это было понятно: так резко ее глаза, лицо, манера держаться отличали ее от других женщин, которые с кокетливым смехом размашисто вскидывали юбки, приоткрывая бедра, или бросали через плечо своих партнеров зазывные взгляды на немногочисленных мужчин, сидевших за столиками, то и дело адресуя и первым, и вторым самые фривольные реплики, извинительные разве что для заведений такого разряда, с их простонародной публикой. Не стыжусь признаться, после обильных возлияний я все быстрее терял способность выделять эту женщину из ряда ей подобных, — на самом деле в ней, вероятно, и не было ничего, что могло бы внушить мне наивную мысль, будто она ощущает точно такое же наслаждение, как я; ничто в ее красивом лице, вероятно, не давало повода утверждать, будто наслаждение это носит какой-то особенно утонченный характер. Но мне нравилось объяснять сдержанность, проводившую между нею и разнузданной толпой столь зримую грань, причинами, едва ли имевшими что-нибудь общее с реальностью. Между тем впечатление, что она втайне упивается происходящим подобно мне, — скорее всего, обманчивое, — можно было отнести не только на счет ее редкой сдержанности: существовал еще прилипший к ней рыжий коротышка, который вперил в ее почти бесстрастное лицо пламенный взор и, расточая томные вздохи, непрестанно изливал свои чувства, на что она, по-видимому, не обращала никакого внимания, — на меня могло повлиять то, что он говорил без устали, не сводя с нее глаз, она же не разжимала губ и смотрела поверх него, оглядывая зал с нескрываемым любопытством, вполне достаточным, чтобы обескуражить поклонника, не совсем потерявшего голову; во всяком случае, ее, казалось, куда больше занимали утехи, которым предавались окружающие, нежели те, что с таким бесплодным жаром и упорством навязывал ей партнер.

Но к чему все эти приготовления? Нужно ли так долго ходить вокруг да около, чтобы в конце концов написать нехитрую фразу: мне захотелось с нею танцевать. И почему честно не признаться, что причины тому были самые простые: печать серьезности на ее лице и, еще в большей мере, физическое влечение, пробужденное во мне ее изумительно стройной фигурой, — а вот экстатического оцепенения, в которое, как я изо всех сил старался убедить читателей, меня погрузило мнимое, существовавшее лишь в моем пьяном воображении сходство между нашими способами получать удовольствие от происходящего, тут и близко не было. Впрочем, не задним ли числом я подставил на место естественного желания обнять эту женщину восхищение, будто бы охватившее меня при мысли, что в этом зале нашелся человек, владеющий, как и я, искусством выжимать из наслаждения все до последней капли? Но так ли, этак ли, вы-то здесь при чем? Какая разница, испытывал ли я к этой женщине вожделение или она всего лишь заинтересовала меня серьезным выражением лица? Неужели для кого-то действительно важны точные причины, побудившие меня встать из-за стола и пригласить ее на следующий танец? Нет, никогда я не пойму, откуда взялась в людях эта удивительная любовь к истине, с которой им, как правило, нечего делать! Почему, слушая чистосердечную исповедь или читая рассказ, кажущийся им уже в силу своей ясности и сжатости стопроцентно правдивым, они теряют голову от восхищения? В данном случае гнаться за непрестанно ускользающей истиной нам, слава богу, не придется, это было бы для нашего ума столь же изнурительным занятием, как, скажем, для пальцев — попытки продеть суровую нить в ушко тоненькой иглы. Тем не менее должен признать — да мне и не хочется ничего скрывать, — что ни горячее любопытство, вызванное во мне ее таинственным видом (я не торопился определить для себя причину этой таинственности), ни мое довольно необычное настроение, целиком обусловленное ситуацией, сами по себе не могли бы вселить в меня желание во что бы то ни стало — хотя бы ненадолго, пока длится один танец, — заключить эту женщину в объятья; я попросту, надо ли еще раз говорить, подумал о том, как хорошо было бы прижать ее к груди, вглядываться в ее серые глаза и слышать возле уха журчание ее голоса, чей тембр, я не сомневался, должен быть таким же обворожительным. Впрочем, на последующий ход событий все это никак не повлияло: поверьте, я вдаюсь в подробности, строю гипотезы, без конца затягиваю рассказ не от страха упустить что-нибудь из разных разностей, которые без всякой связи лезут мне в голову, а скорее потому, что мне нравится развлекать себя этой легкомысленной и вместе с тем безобидной игрой, хотя не стану хвастать, будто в ней очень уж наторел, — игрой, состоящей в том, чтобы, во-первых, держать слушателя в постоянном напряжении, а во-вторых, искусственно симулируя довольно скверную манеру повествования, запутывать его, рассуждая обо всем, что могло бы случиться, что, возможно, случилось, чего не случилось точно, что, случись это вправду, было бы чрезвычайно кстати, и чего так сильно недоставало бы в противном случае, а еще о том, что по недосмотру не было упомянуто, или о том, что упомянуто было, но не имело места в действительности, и так далее, и тому подобное — пока он, теряя последнее терпение и воскликнув наконец: «Ну же! Говорите прямо, к чему вы клоните!», не удостоверит этим яростным воплем, что вы не совсем напрасно тратили время.