Только пропоют первые петухи, а уж хозяин подымается, стаскивает меня с жердочки и направляется в хлев — засыпать скотине сечки с овсом.

Вернется из хлева и примется за работу — резать сечку для лошадей, — а уж хозяйка набрасывает меня на плечи и идет в хлев доить корову. Вернется от коровы, снова надевает меня хозяин на себя и идет во двор дров нарубить. Нарубит дров, напоит у колодца лошадей, корову, принесет воды и возвращается в хату. Но нет мне ни отдыха, ни покоя. Уже надевает меня дочка, дивчина; она идет на целый день за ложку похлебки да за милое спасибо прясть пряжу к богатому соседу. Только она туда придет, а работница того богача несет меня снова домой, и должен я исполнять новую службу. Сынок хозяина, семилетний хлопчик, съев кусок хлеба с чесноком и миску теплой затирки[74], должен итти в школу. И вот надевает он меня на свои узкие плечи, хоть я ему чуть не до самых пят и волочусь хвостом но снегу, и направляется в школу.

Но и тут не приходится мне долго отдыхать. Уже в сенях снимает меня с хлопчика парубок, работник другого богача-соседа, что зовет моего хозяина идти молотить или навоз убирать из хлева. А в полдень, когда дети уходят из школы, несет меня снова тот же самый парубок в школу, чтобы я уберег от мороза хлопчика, возвращающегося домой. А из дому несет он меня опять к хозяину, а вечером снова я странствую за дочкой. И так день-денской напролет перебегаю я, точно ткацкий челнок, из угла в угол, с плеч на плечи, от работы к работе, всегда готовый к услугам, всегда желанный, принимаемый с благодарностью. Правда, так жить — это значит жить неплохо! Это значит исполнять свое назначение, служить ревностно, быть полезным! Так живя, можно чувствовать себя удовлетворенным исполнением своих обязанностей, можно чувствовать себя гордым».

Так размышлял про себя наш добрый кожух. Одно только его смущало: что он слишком быстро изнашивался. «Чувствую, что недолго мне жить на свете остается. Скоро швы потрескаются, волос вылезет, да вот и кожа кое-где начинает трескаться. Что ж тогда делать бедному моему хозяину? Знаю, что издавна его самое горячее желание — это собраться да купить себе новый кожух, но как еще далеко до исполнения этою желания! С той поры, как пан помещик вырубил леса, нет заработка с лошадьми в зимнюю пору. Овец он не держит, а что руками зимой заработает, того еле-еле хватает на кой-какую обувку да на подати. Где уж там до кожуха! А зимой без кожуха хоть помирай. Ой, тяжкая крестьянская долюшка!»

II

Однажды произошло небольшое изменение в расписании услуг кожуха. Утро прошло, как всегда.

Только кожух отвел хлопчика в школу, а тут прибегает его хозяин, отец хлопчика, в легкой полотняной рубашке. Вбежал в школу, учителя не было, и согревая руки дыханием, сказал торопливо хлопчику:

— Юруня. дай-ка мне кожух! Пан помещик прислал за мной, говорит, чтоб я ехал с его подводами в лес.

— Ой, а как же я из школы домой без кожуха вернусь? — говорит хлопчик, почесывая голову.

— Возьми, сынок, ноги на плечи и беги быстро, вот и согреешься, ничего с тобой не случится, — сказал отец, надевая кожух. — А может, бог даст, найду на усадьбе работу получше, вот и соберемся на второй кожух, — добавил в утешение опечалившемуся хлопчику. В тот самый день кожух целый день не слезал с плеч хозяина. Когда вечером оба вернулись домой, кожух в трех местах на рукавах треснул, и хозяин ворчал, недовольный тем, что приказчик заплатил за работу мало и на следующий день не велел приходить.

Но еще худшую беду застали дома. Юрко заболел и слег. Горячка трепала хлопчика. С запекшимися губами, без памяти, он стонал и все повторял:

— В боку у меня колет, ой, колет! С этого дня и изменилась судьба кожуха. Хлопчик в школу не ходил. И что уж там советовали, как дули и шептали и плакали родные, о том рассказать не сумею. Довольно будет и того, что, пролежав около двух недель, Юрко выздоровел. Вот уж воистину крепкая крестьянская натура! Прошла горячка, исчез кашель, не стало в боку колотья, осталась только слабость. Рвался хлопчик в школу, да мать. видя, что сил у него нет, не хотела его пускать.

Однажды, когда вся семья сидела у миски с затиркой, а кожух висел на жердочке, отворились двери и вошла в хату пресветлая общественная власть: десятским и понятой.

— Слава Иисусу! — сказали входя.

— Во веки веков господу слава! — ответил хозяин, подымаясь из-за стола.

— Время обедать, — сказала хозяйка.

— С господом со святым, да благословит бог — ответила власть общественная.

Короткое время в хате царило молчание.

— Просим садиться, — предложил хозяин. Власть уселась на лавку.

— Что ж? это вас, паны, к нам привело? — спрашивает хозяин.

— Да это мы, кум Иван, не сами от себя, — сказал, почесывая затылок, понятой. — Это нас пан начальник прислал.

— Ой, что же еще за новости такие? — вздрогнул хозяин. — Ведь работу, какую положено, я сделал.

— Да дело тут не в работе, — заметил десятник. — А вот, хлопца в школу не посылаете. Пан учитель жалобу подал. Обязаны рынский уплатить.

— Рынский? Ах, боже ты мой! — вскрикнул Иван. — Да ведь хлопец-то болен был!

— Кто ж знал об этом? Почему же вы об этом учителю не сообщили?

— О боже ты мой милосердный! Да разве у человека только это и в голове? — сказал Иван.

— Гм! А мы тоже в том не виноваты. Нам велено взыскать с вас рынский штрафу.

— Хоть пытайте меня, хоть жгите каленым железом пятки, а рынского наличными во всем хозяйстве не найдется!

— Нам, куманек любезный, до того дела нет, — сказали понятой и десятский, — мы ведь, кум, слуги общества: что нам прикажут, то и должны мы исполнять. А раз денег нету, велено отобрать, что можем. Вот хотя бы кожух!

— Кум, да ведь этот кожух наше единственное достояние! — крикнул хозяин, как ошпаренный. — Без него не в чем будет нам из хаты в стужу выйти.

Напрасны были мольбы. Кожух уже был в руках у десятского, и, осмотрев его, он сказал, покачивая головой:

— Ну, два-три рынских всегда за него дадут!

— Да вы, кум не опасайтесь. — заметил понятой, — ваш кожух не пропадет. Отнесем его к Юдке.

Принесете нынче рынский, нынче же кожух вам и вернем.

— Ну, кум, побойтесь вы бога! — сказал Иван. — Откуда же мне взять рынский? А ведь без кожуха зимой заработать я не смогу.

— А нам-то что до этого. Доставайте где хотите! У нас строгий приказ.

— Да кожух-то ведь мокрый. — сказала хозяйка, заламывая руки. — Хоть бы Юлка его просушил, прежде чем кинуть в кладовку.

Но власть уже не слушала этих слов. Десятский взял кожух подмышку и, ни с кем не попрощавшись, вышел из хаты. Вслед за ним вышел и понятой. У оставшихся в хате, после того как вынесли кожух, было такое чувство, будто вынесли труп самого близкого из семьи. Некоторое время они сидели, остолбенев, и только позже, точно по команде, обе женщины заплакали навзрыд, хлопчик утирал слезы рукавом, а сам хозяин сидел понурый у окна и провожал глазами власть, что налетела, как вихрь, невесть откуда и унесла то самое, без чего вся семья стала вдруг вдвое бедней и совершенно беспомощна.

II I

С того дня прошла неделя. Иван каким-то чудом раздобыл где-то рынский, отнес войту и получил разрешение забрать назад отобранный у него кожух. Вместе с десятским он отправился к Юдке, радостный, что вот снова дождется своего кожуха в хате. Но радость его быстро исчезла. Когда Юдка вынес кожух из кладовки, Иван уже издали почувствовал запах гнилья. Мокрый кожух, пролежав неделю в сырой кладовке, стал совершенно непригоден к употреблению, сгнил и в руках разлезался. Ахнул Иван и за голову руками схватился.

— А, бог бы вас наказал! — сказал он, обращаясь то к десятскому, то к Юдке.

— Ну, а меня-то за что? — возразил Юдка. — Что я, обязан сушить ваши кожухи?

— А я тоже в этом не виноват, — ответил десятский: — велено было отобрать, а остальное меня не касается.