Не меньше поддались горю и другие побратимы, особенно Матий и Стасюра. Только братья Басарабы не изменились и, казалось, не очень горевали. И посмотрите-ка, больше того: на их лицах светилось нечто вроде тайной радости, словно вот, наконец, исполнилось то, чего они давно ожидали.

— Что же, побратимы, — сказал Андрусь после минуты тяжелого молчания, — наш красный сон окончился, разбудили нас!

Никто не отозвался на эти слова.

— Что печалиться, братья! — заговорил снова Андрусь, и голос его становился все более мягким. — Печаль не поможет. Что с возу упало, то пропало, и оно, верьте мне, должно было так случиться! От наших предпринимателей таким путем ничего не добьешься, я это с самого начала говорил. Не такой они народ, чтобы с ними можно было что-нибудь сделать по-хорошему. Так или иначе, то, что произошло несколько дней назад, — великое дело! А пакость эту они не теперь, так в четверг все равно сделали бы. Нечего нам теперь и думать о том, чтобы поступать с ними так, как мы поступали до сих пор!

— Так что же делать? — не то проговорил, не то простонал Бенедя. — Неужто опустить совсем руки и сдаться на их милость?

— Her и еще раз нет! — живо подхватил Андрусь. — Нет, побратимы, наша война с богачами только начинается. То, что было до сих пор, — это забава, шутка. Теперь нас ждет настоящий, великий, горячий бой!

В словах Андруся было столько силы, столько огня и энергии, что все невольно взглянули на него.

— Да, теперь мы должны показать, что и предприниматели рано смеются над нами, что Борислав — это все-таки мы, рабочий народ! Теперь мы увидели, что по-хорошему с ними воевать нельзя, попробуем же по-иному!

— Мы и до сих пор, Андрусь, не… не совсем по-хорошему воевали. Они лишь отплатили нам зуб за зуб.

В этих словах, полных муки, звучал такой острый и глубокий укор, что Сень Басараб, который, потягивая трубку, сидел у порога, вскочил с места и шагнул к Бенеде.

— Не попрекай, не попрекай прошлым, Бенедя! — сказал он с силой. — Ведь сам ты знаешь, что без этих нечистых денег и твоя чистая война не могла бы начаться.

— Я никого ничем не попрекаю, — кротко ответил Бенедя, — я знаю сам, что так должно быть, что такая уж наша несчастная доля, что только неправдой вынуждены мы из неправды выбираться. Но, побратимы мои, верьте моему слову: чем меньше неправды будет на наших руках, тем вернее будет наш путь, тем скорее победим мы своих врагов!

— Эге, если б наши вороги тоже так думали и тоже честно с нами поступали, тогда верно: и мы должны были бы равняться по ним, а не то и опередить их! — сказал Андрусь. — Но теперь, когда правда связана, а у неправды нож в руках, я боюсь, что пока правда правдой же развяжет себя, неправда и вовсе зарежет ее. Но не об этом мы должны сегодня говорить, а о том, что нам теперь делать. Я думаю, что у нас только одна дорога осталась Но, прежде чем я скажу свое слово, кто знает, может быть кто-либо из вас придумает что-нибудь иное, получше… поделикатнее, потому что мое слово будет страшное, братья! Так вот, прошу вас: у кого есть что сказать, пускай говорит. Ты, Бенедя?

— Я… ничего не скажу. Я не знаю, что нам теперь делать. Разве только начать сызнова то, что потеряно?

— Эге-ге, далекая дорога, да и на ней мосты взорваны. Нет, ты уж лучше что-нибудь другое придумай!

Бенедя молчал. Что он мог теперь придумать!

— А вы знаете какой-нибудь способ? — спросил Андрусь остальных. — Говорите!

Никто не откликался. Все сидели, угрюмо понурив голову, все чувствовали, что приближается что-то страшное, какое-то великое уничтожение, и в то же время чувствовали, что они не в силах его предотвратить.

— Ну, коли никто не говорит, так я буду говорить. Одна нам теперь дорога осталась: подпалить это проклятое гнездо со всех четырех сторон. Вот мое слово.

Бенедя вздрогнул.

— Не бойтесь, невинные не пострадают вместе с виновными. Все они виновны!

Молчание воцарилось в избе. Никто не перечил Андрусю, но и поддакивать ему никто не решался.

— Ну, что же вы сидите, словно неживые? Неужто вы такие вояки, что воины боитесь? Вспомните же, с какими мыслями все вы вступали в побратимство. Ведь у нас еще хранятся палки с отметинами, и нет ни одного богача в Бориславе, на которого бы отметки не было. Вы недавно напоминали мне о расплате. Сегодня день расплаты, только к прежним отметкам прибавилась еще одна новая, самая большая, — это то, что они обманули и обокрали все рабочее общество, что они ясно показали таким образом, что хотят нас вечно держать в безысходной неволе. Неужели вам мало этого? Я думаю, одна эта отметина стоит всех!

— Но что же это будет за расплата: подпалите несколько домов, несколько складов, вас похватают и посадят в тюрьму, а если нет, то предприниматели снова скажут: случайность!

— О нет, не гак оно будет. Если приступать к такой войне, то уж всей громадой, — сказал спокойно Андрусь.

— Но разве же это возможно? Пускай один найдется из всей громады, который выдаст, и все вы пропадете.

— И так не будет. Каждый из нас, кто согласится на это дело и обещает руки к нему приложить, подберет себе десять, двадцать человек, которым можно довериться, и, не говоря им ничего, велит им в назначенное время собраться в назначенном месте. Тогда даст сигнал. А если бы что открылось, я беру все на себя.

— Но ведь рабочие сейчас разъярены, обозлены на предпринимателей, может произойти еще большее несчастье, — продолжал Бенедя, защищаясь всякими, хотя бы и самыми слабыми доводами против непоколебимой уверенности Андруся.

— Тем лучше, тем лучше! — даже вскрикнул Андрусь. — Теперь скорее удастся моя война, после того как твоя разъярила людей. Ты оказал мне самую большую помощь, и за это я сердечно благодарю тебя.

— Ты страшный, Андрий! — простонал Бенедя, закрывая глаза руками.

— Я такой, каким сделала меня жизнь и они, заклятые мои вороги! Слушай, Бенедя, слушайте и вы, побратимы, мой рассказ: будете знать, что навело меня на мысль основать такое побратимство для мести предпринимателям. Отец наш был самый богатый хозяин на всю Баню. Это было после отмены барщины: отец наш арендовал у пана корчму, чтобы не допустить захожего корчмаря-чужака в село. Прибыли большой от той аренды не имел, только то нажил, что соседние корчмари страшно на него взъелись Отец торговал честно, водку водой не разбавлял, и отовсюду народ шел к нему. Другие корчмари готовы были растерзать его за это. Сперва начали перед паном вертеться, чтобы под отца подкопаться, но пан знал отца и не верил корчмарям. Видя, что таким способом ничего не добьются, шинкари взялись за другие средства. Подговорили воров — а их тогда много было по селам, — начали они вредить отцу. Раз пару коней из конюшни вывели, или вот опять же бочку водки выпустили, а еще в амбар забрались. Но и этим способом не могли они отца свалить. Покража отыскалась, а те, что бочку выпустили, сами выдали себя и должны были оплатить убыток. Тогда они, что делать, подожгли нас. Едва мы живые повыскакивали, все сгорело. Отец наш был сильный, твердый человек, все эти несчастья не сломили его. Бросился он туда-сюда, к пану, к соседям, помогли ему, начал он снова становиться на ноги. Тогда корчмари подговорили нескольких пьяниц, бывших панских лакеев, убить отца. Они напали на отца ночью посреди дороги, но отец справился с ними и одного, оглушенного, приволок домой. Тот во всем признался, кто его подговорил и сколько заплатил. Отец — в суд; два шинкаря угодили в тюрьму. Тогда остальные взяли и отравили отца. Зазвали его якобы на пирушку по случаю примирения и дали что-to; как пришел домой, так сейчас же и свалился, как подкошенный; недели не прошло — умер. Пан, который очень любил отца, прислал комиссию, комиссия обнаружила яд, но некому было добиться правды, и дело замялось. Еще и матери шинкари пригрозили, чтоб Пикнуть не смела, иначе, мол, плохо будет. Мать испугалась и оставила их в покое. Но нас шинкари не надолго оставили в покое. Они, видно, решили совсем изничтожить нас. Мать наша умерла от холеры, остались мы с Сенем — сироты-подростки. Вместо нашего отца корчму содержал захожий шинкарь, — вот он-то теперь и привязался к нам. Сюда-туда, втерся он в опекуны к нам и взял нашу землю в свое пользование, а нас на воспитание. В нашем селении и тогда уже пришлых людей было достаточно, и это было не диво, что зайда стал опекуном крестьянских сирот. Ох, и узнали же мы эту опеку! Вначале было нам хорошо, словно у Христа за пазухой: опекун угождал нам, работать не принуждал, еще и водочкой угощал. Однако чем дальше, тем хуже — и, наконец, он превратил нас в своих батраков. Мы начали домогаться своей земли, но шинкарь тем временем сумел уже так снюхаться с панами и с начальством, что у нас вовсе отсудили эгу землю. Однако шинкарь еще не чувствовал себя спокойным и старался окончательно от нас избавиться. Начал подстрекать отпускников-солдат, чтобы те били нас; потом подкупил войта, чтобы тот настоял в приемной комиссии и нас забрали в новобранцы. Но мы всё пережили и, отслужив в солдатах, вернулись назад в село. Шинкарь задрожал: он знал, что мы не простим ему свою обиду, и старался опередить нас. Пригласил нас к себе, будто бы в гости, и хотел отравить, как отца. Но на этот раз хитрость не удалась ему. Мы узнали об этом и силком накормили самого корчмаря тем кушаньем, которое он нам приготовил. Через неделю его не стало. Тогда мы покинули свое село и ушли сюда, а дорогой поклялись до самой своей смерти мстить этим кровопийцам. Мы решили поступать с ними так, как они с нами: поднимать против них как можно больше людей, вредить им где можно и делать это так ловко, чтобы они и сами не знали, откуда на них обрушится беда. С того времени прошло уже десять лет. Как мы до сих пор выполняли свою клятву, об этом не буду рассказывать. Но самая большая наша месть приближается теперь, и кто хочет быть нашим братом, нашим истинным другом, кто хочет мстить за свои и за общие обиды, тот пойдет вместе с нами в этой борьбе!