И они выбежали, не обращая внимания на Ривку. Она слышала их разговор и усмехнулась после их ухода.

— Га, вот это хорошо, вот это хорошо! — шептала она. — Так вам и надо! Кабы не дураки были да взбунтовались и побросали бы вас всех до одного в эти шахты! Смотрите, какой! Не хочет теперь, отказывает! Мой бедный Готлиб! Что он на это скажет? Он готов наделать себе беды. Впрочем, так ему и надо: пускай бы не водился с такою, пускай бы искал себе бедную, добрую… Но что я ему скажу? Он такой быстрый, как искра! Нет, я не скажу ему правды, пускай будет, что будет!

И она вышла на улицу, где Готлиб нетерпеливо поджидал ее.

— Ну что? — спросил он, глядя ей в глаза.

— Хорошо, сынок, хорошо, все хорошо.

— Согласен, обещал?

— А как же, а как же! Через месяц обручение.

— Через месяц? Почему так поздно?

— Нельзя, сынок, скорее. Да и зачем торопиться? Успеет она отравить твой век молодой.

И Ривка начала всхлипывать, как ребенок.

— Мама, не говорите так, вы ее не знаете! — гневно воскликнул Готлиб.

— Не буду, сынок, не буду!

Однако эта весть не очень обрадовала Готлиба. То ли потому, что еще долго нужно было ждать этой счастливой минуты, то ли потому, что мать сообщила ему эту весть как-то холодно, зловеще, нерадостно, — так или иначе, Готлиб не чувствовал той радости, какую ожидал. Он шел молча с матерью до самого дома. Здесь они разошлись: Ривка — к себе в комнату, а Готлиб — в гостиницу, где он жил, покинув убогую лачугу угольщика.

Дома Ривка уже не застала Германа. Та же самая весть и в то же время, что и к Леону, пришла и к нему, и он, вскочив, велел немедленно запрягать и вместе с Мортком, который принес ему печальную весть о рабочем сговоре, помчался в Борислав. После пережитых волнений Ривка, как была, одетая, бросилась на кушетку и потонула в своей бездумной меланхолии. Готлиб в гостинице ходил по своей горнице взад и вперед, размышляя о своем счастье и силясь внушить себе, что он счастлив. Только бедная Фанни, которая за дверью в соседней комнате слышала разговор Ривки и Леона, бросившись на свою софу и закрыв ли по платком, горько-горько плакала.

XV

Герман Гольдкремер впервые в жизни не знал, как ему поступить. Новое, неслыханное доселе в Бориславе событие задало ему загадку. Приехав вчера вечером в Борислав, он долго ночью не мог уснуть, раздумывая над тем, что слышал и видел. Как же изменился Борислав с того времени, когда он последний раз выехал из него! Словно какая-то волшебная сила перевернула в нем все вверх дном. Если раньше бывало предприниматели гордо расхаживали по улицам и сверху вниз посматривали на рабочих, то теперь предпринимателя на улице не увидишь, но зато толпы рабочих, напоминая шмелиные рои, ходят, шумят, хохочут, грозят и поют. Если раньше, куда ни глянешь, всюду вороты вертятся, сотни рук движутся, работа кипит, — теперь у колодцев и надшахтных строений мертво, пусто, вороты торчат, похожие на грязные кости, с которых опало тело, а воздушные насосы заглядывают в шахты, как бы спрашивая, не хочет ли там кто свежего воздуха. Зато на выгоне, в конце Борислава, — там теперь жизнь, там движение! Из окна кабинета Германа виден дым от костра, разложенного под огромным котлом, в котором рабочие варят себе кашу. Из окна слышен шум сходок, слышны оклики часовых, расставленных на всех дорогах, на всех тропинках, которые ведут в Борислав.

«Чёрт бы их побрал! О чем они только думают!» вертелось в голове у Германа, и он нетерпеливо ждал восьми часов, — в этот час должны были собраться у него на совещание предприниматели.

«Нет, так продолжаться не может! — говорил он сам себе, шагая по комнате. — Мы должны сломить их сопротивление. Я должен во что бы то ни стало иметь рабочих, мною рабочих, еще на этой неделе. Я непременно должен еще на этой неделе сдать пятьдесят тысяч центнеров воска «Обществу эксплуатации» и получить от него деньги. Пускай потом чёрт с ним знается. И общество вот-вот в трубу вылетит, и эти проклятые разбойники готовы какую-нибудь гадость наделать. Но я не дурак рисковать. Если бы еще две тысячи центнеров добыть, сейчас же сдал бы этим господам из общества, а они пусть себе делают что знают, только пускай мне деньги платят. А хорошо я сделал, что поделил законтрактованную массу воска на две части. Теперь еще два дня — и первая партия будет готова. Нужно ли будет еще и вторую поставлять, это один бог знает… Впрочем, если нужно будет, тем лучше для меня».

Так рассуждал Герман, шагая по комнате, и все его рассуждения приводили к одному выводу: что все было бы очень хорошо, если бы только рабочие не бунтовали, а принялись за работу, — все было бы хорошо!

— Но они должны! Так продолжаться не может! — шептал он. — Хотя бы и пришлось переплатить, все-таки я столько им не переплачу, сколько потом получу прибыли.

Он вспомнил, что вчера послал Мортка собирать в Дрогобыче всякую голытьбу, всех, кто не имеет работы и не умеет работать — водоносен, мусорщиков, старьевщиков, чтобы пообещал им хорошую плату и направил всех их в Борислав. Герман хорошо знал, что проку от этой голытьбы не будет; он хотел только при помощи этой уловки сломить сопротивление бориславских рабочих. «Это лучшее лекарство от их болезни, — думал он, потирая руки от радости. — Как увидят, что я могу без них обойтись, что у меня есть свои рабочие, так сами придут, еще и напрашиваться будут. Ну-ка, посмотрим, чья возьмет?»

Какой-то странный шум, который шел от выгона и становился все сильнее, привлек Германа к окну. Но увидеть он не смог ничего, кроме вереницы испуганных предпринимателей, которые спешили по улице к его дому.

— Что это там такое? — спросил их Герман через окно.

— Драка какая-то! Дерутся! — ответили хором предприниматели.

— Кто с кем дерется?

— Здешние рабочие дерутся, но неизвестно с кем. Какая-то толпа подошла со стороны Губич, они не хотят их пустить в Борислав, ну и началась драка.

Шум длился еще минуту, а потом начал стихать.

— Урра! Урра! — раздалось затем в воздухе.

Все предприниматели, в том числе и Герман, побледнели и вздрогнули, но никто не произнес ни слова. Молчаливо и тревожно слушали дальше.

— Урра! Урра! — продолжали раздаваться радостные крики, но, кроме этого «ура», ничего больше нельзя было разобрать.

— Прошу, господа, войдите в комнату, посоветуемся, — сказал после долгого молчания Герман.

Едва вошли предприниматели, едва улегся шум приветствий, как вдруг открылась дверь и вбежал бледный и испуганный Леон Гаммершляг. Одежда его была запылена, а местами и порвана, он тяжело дышал и, влетев в комнату, бросился в кресло и долгое время сопел и пыхтел, ничего не говоря. Предприниматели окружили его и глядели на него с выражением такой тревоги, словно это был вестник их неизбежной гибели.

— Что случилось, господи боже, что случилось? — расспрашивали они, но Леон не скоро обрел дар речи.

— Gott soil sie strafen![168] — крикнул он наконец, вскакивая с кресла. — Они нас всех вырезать хотят, вот что! Разбойники, сговорились на нашу голову!

— Как? Что? Неужели? Кто сказал? Откуда вы знаете? — шумели предприниматели, дрожа от страха.

— И говорить никому не нужно было! — ответил Леон. — Сам вижу своими глазами. Видите, на кого я похож! Слышали крик? Это все они! Ох, что-то будет с нами, что будет!

— Я давно говорил: послать за жандармами, пускай прикладами гонят их на работу! — крикнул один предприниматель.

— Что жандармы! — возразил другой. — Разве гут помогут жандармы? Тут целое войско надо, чтобы перестрелять их половину.

— Но что случилось? — допытывались предприниматели у Леона. — Рассказывайте все, как было!

— Скверное дело, да и все тут. Рано утром вышел я на выгон, жду рабочих, которых велел нанять в Дрогобыче. На выгоне уж полно их, целая воронья стая! Завтракают. И откуда они столько муки и каши достают? И то ведь — две тысячи человек, весь день варят да варят, едят да едят! Видно, тут не без чьей-либо помощи.