— Ну, это конечно, — сказал Бенедя. — Сапожника и пирожника нельзя одной меркой мерять.
— Вот то-то и оно! К тому же, видите, что у нас здесь сейчас делается… Рабочих набилось, плату всюду снижают. Ну, разумеется, кому интересно платить дороже, если он может такого же рабочего иметь за более дешевую плату! Вы, конечно, другое дело, — понимаете меня? Вам и тем другим, что будут вместе с вами работать в отдельном помещении, обещаю по ренскому в день и заранее заявляю, что снижения вам не будет и никакого «кассирного» платить не будете. Ну, согласны на это?
Бенедя стоял и раздумывал.
— Хотел бы я, — сказал он спустя минуту, — чтобы вы сами выбрали себе и остальных. А то вот выберу я, а потом случится что-нибудь такое… Знаете, человек в человеке всегда может ошибиться. Ну, а мне ответ держать придется А что касаемо работы и платы, пускай будет и так, я согласен
— Ну нет, — настаивал Леон, — и товарищей себе подберите. На другую работу кого угодно можно, а здесь надо выбрать. Бы лучше знаете, на кого можно положиться, нежели я или директор.
— А, ну ладно, — сказал Бенедя, — пускай будет и так. Постараюсь подобрать троих человек, которым можно будет доверить. А когда начинается работа?
— Завтра же. И то, имейте в виду, нужно будет торопиться. Воск уже запродан. В отдельном помещении будете и прессовать и упаковывать его.
«Что это за штука такая может быть? — размышлял Бенедя, возвращаясь в сумерках по бориславской улице от Леона к себе домой. — Придумал новый способ обработки воска и боится, чтобы рабочие не выдали его. Будто рабочий понимает что-нибудь в этом! Впрочем, посмотрим, что это такое будет. А хорошо получилось! Ни с того ни с сего подвернулась работа, и заработок неплохой, Теперь можно будет остаться в Бориславе, да и в кассу все-таки и от меня перепадет хотя бы четыре ренских в неделю. А еще трое… кого бы здесь выбрать?»
Бенедя долго думал над тем, кого выбрать себе в товарищи, но так и не мог ничего придумать. Он решил поговорить об этом с Матием. Бенедя охотно выбрал бы всех троих из побратимов, но Матий отсоветовал, боясь, чтобы в случае чего это не навлекло на них подозрения.
— И без того, — говорил он, — хозяева встревожены теперь нашим собранием. Ясное дело, что среди рабочих найдутся такие, которые донесут хозяевам, что и как мы решили. Ну, а если так, то, ясное дело, хозяева начнут шпионить за нами. И если столько побратимов будут работать вместе, как бы это не навело их на какой-нибудь след.
Бенедя ответил, что это вполне возможная вещь, что хозяева будут теперь выслеживать их, однако он не видит оснований бояться того, что их побратимство откроется, если даже несколько побратимов будут работать вместе.
Ведь говорить громко про свои дела при чужих людях у них нет нужды. Впрочем, добавил Бенедя, главное не в том, кого выбрать, а в том, чтобы взять именно тех побратимов, которые сейчас не имеют работы. А таких как раз было два: Деркач и Прийдеволя. Бенедя отправился искать их, чтобы договориться с ними о работе па заводе Гаммершляга, а третьим выбрал одного честного нефтяника, который хотя и не принадлежал к побратимству, но очень живо увлекся только что возникшей идеей рабочих касс и которого побратимы в шутку прозвали Бегунцом за его неутомимость и подвижность, готовность бегать от шахты к шахте, для того чтобы собирать взносы или с целью вовлечения все новых людей в рабочий союз.
А Леон Гаммершляг, договорившись с Бенедей, накинул легкое пальто и вышел прогуляться и поболтать со знакомыми предпринимателями, которые обычно в это время прогуливались по улице. Скоро его окружила целая толпа, ему пожимали руки и поздравляли с только что выстроенным заводом. Затем пошли разговоры о разных текущих делах, наиболее интересовавших капиталистов. Известное дело, прежде всего они начали расспрашивать Леона о курсах различных ценных бумаг, не потребуется ли ему еще воск, сколько он предполагает вырабатывать еженедельно парафина на своем заводе. А когда Леон удовлетворил их любопытство, зашел разговор про бориславские новости.
— Ох-ох-ох, Gott iiber die Welt[160] — проговорил, тяжело вздыхая, низенький и толстый Ицик Бавх, один из мелких предпринимателей, владелец нескольких шахт. — У нас здесь такое делается, такое делается, что и рассказывать страшно! Вы не слышали, пане Гаммершляг? Ох-ох-ох, бунт, да и только! Разве я не говорил: не давать этим паршивцам, этим разбойникам — фу-у! — не давать им такой высокой платы, а не то зазнаются и будут думать — ох-ох-ох! — что им еще больше полагается!
Теперь вот видите, сами видите, что по-моему вышло!
— Да в чем дело? Что за бунт? — спросил недоверчиво Леон.
— Ох-ох-ох, все под богом ходим! — пыхтел Ицик Бавх. — Придется скоро всем честным гешефтсманам удирать из Борислава. Бунтуют рабочие, все более дерзкими становятся, а в воскресенье — ох-ох-ох! — мы уже думали, что это будет наш последний день — фу-у! — что вот-вот бросятся резать! На выгоне столько их собралось, будто вороньё на падали. Мы все от страха чуть не умерли. Никто, конечно, не решился подойти к ним: на куски разорвали бы, — еще бы, сами знаете, дикий народ! Ох-ох, о чем они там говорили между собой, не знаем, и дознаться нельзя. Я спрашивал своих банюсов; говорят: да мы так себе, в горелки играли. Брешут, бестии! Мы видели хорошо с крыши, как один взобрался на камень и долго что-то говорил, а они слушали, слушали да потом как закричат: «Виват!..» Ох-ох-ох, страшные дела творятся, страшные дела!
— Однако я во всем этом не вижу ничего страшного, — сказал, улыбаясь, Леон. — Может, и правда в горелки играли.
— Ох, нет! Ох, нет! — продолжал Ицик Бавх. — Уж я знаю, что нет! И возвращались оттуда такие веселые, с песнями. А теперь у них заговор какой-то, какая-то складчина. Бог над миром, быть беде!
— Я все еще не вижу… — начал было снова Леон, но остальные перебили его, полностью подтверждая слова Ицика Бавха и добавляя еще от себя множество подробностей.
Надо сказать к чести бориславских рабочих, что они с самого начала хорошо поняли свое дело, и в течение всего этого времени никто из них не изменил и не рассказал о цели их собрания и что было решено на нем. Впрочем, может быть, далеко не все рабочие слышали и поняли все, о чем говорилось, что и для чего было решено; те, которые понимали, не говорили об этом, а те, которые не понимали, мало могли рассказать интересного. Только и дознались хозяева, что среди рабочих делаются какие-то сборы, что они хотят сами помогать себе и что всему этому научил их каменщик Бенедя Синица.
— Бенедя! Тот, что у меня нефтярню строил? — воскликнул изумленный Леон.
— Тот самый.
— Взносы? Взаимопомощь? Гм, я и не думал, чтобы у Бенеди было настолько ума. Помощник каменщика, родился и вырос в Дрогобыче, и как он до всего этого дошел?
— Э, чёрт его побери, как ни дошел, а дошел! — снова запыхтел Ицик Бавх. — Но как он смеет нам здесь людей бунтовать? Послать в Дрогобыч за жандармами, пускай в кандалы его да по этапу отсюда!
— Но позвольте, господа, — сказал, останавливаясь, Леон. — Не понимаю, отчего вы так беспокоитесь? Что во всем этом страшного? Я бывал в Германии, там повсюду рабочие объединяются, совещаются, собирают взносы, как им захочется, и никто им этого не запрещает, и никого это не пугает. Наоборот, умные капиталисты еще и сами их к тому подбивают. Там у каждого капиталиста, когда он говорит с рабочими, постоянно на языке Selbst-hilfe да Selbsthilfe[161]. «Помогайте сами себе, всякая посторонняя помощь вам ни к чему!» И думаете, что-нибудь плохое из этого получается? Наоборот! Когда рабочие сами себе помогают, это значит, что предприниматель может им не помогать. Попадет ли рабочий в машину, заболеет ли он, состарится — Selbsthilfe! Selbsthilfe! Пускай себе делают сборы, пускай себе помогают сами, лишь бы только мы не должны были им помогать! А уж мы будем стараться, чтобы рога у них не очень высоко росли: чуть начнут зазнаваться, обнаглеют, а мы — бац! — плату снизим, и свищи тогда так тонко, как нам хочется!