— Да что же тут такое сказано? — спрашиваю.

— Сказано, дед, что ты большой богач, по сотне метел каждую неделю продаешь, деньги лопатой загребаешь, вот и велено поставить тебе эту пиявку.

— Какую пиявку? — спрашиваю я, ушам своим не веря.

— Бумажку, бедняга!

— Бумажку? Да какую же бумажку? Для кого?

— Э, дед! Не притворяйся глухим, если тебе не заложило уши! Ведь это не мне, а тебе! Ты должен платить, кроме налога со двора, еще и налог с заработка пятнадцать рынских [130] в год.

— Пятнадцать рынских в год! Господи! Да за что же?

— За метлы! Слышишь, пан налоговый комиссар подал на тебя бумажку и говорит, что ты по сотне

метел в неделю продаешь.

Я стал, как тот святой Симеон Столпник, что пятьдесят лет, говорят, на одном месте столпом стоял. Так, будто я дурману наелся.

— Пан войт, — говорю погодя, — не буду я платить.

— Должен!

— Нет, не буду! Что вы мне сделаете! Что голый за пазуху спрячет? Ведь вы знаете, что на метлах я за целый год еле пятнадцать рынских заработаю.

— Что мне знать? Пан комиссар должен это лучше знать! — говорит войт. — Мое дело взыскать налог, а не хочешь дать, так я сборщика пришлю.

— Ха! Да шлите хоть сейчас! У меня сборщик из дохнет, покуда что-нибудь найдет.

— Ну, так продадим хату с огородом, а вас на все четыре стороны. Что императору принадлежит, то пропасть не может.

Я вскрикнул, точно меня обухом по голове хватили.

— Вот видишь, — говорит войт. — Ну что, будешь платить?

— Буду, — говорю, а сам свое думаю. Прошло три года. Я не платил ни крейцера. Когда приходили за налогом, мы с бабой прятались в лозы, как от татар, а хату запирали. Сборщики придут, постучатся, поругаются, да и пойдут дальше. Два раза хотели вломиться силой в хату, да оба раза люди добрые отговорили, но на четвертый год кончилось. Ни просьбы, ни плач не помогли. Налогу с пеней за мной набралось чуть не шестьдесят рынских. Приказали из города внести деньги, а если нет, то хату пустить с молотка. Я уж и не убегал никуда, вижу, что не поможет. Ну, и что же? Назначили распродажу, оценили все мое добро в круглых шестьдесят рынских. Приходит этот день, барабанят, зовут покупателей…

— Кто даст больше?

Эге, да никто и столько не дает. Десять… двенадцать… еле на пятнадцать рынских натянули, да и продали. А я засмеялся и говорю войту:

— Вот видите, все-таки я вас обманул! Разве я вам не говорил, что голого не обдерешь?

— Чёрт бы тебя, дед, побрал, что это ты надумал! Нашу хату купил Йойна под хлев для телят, а мы с бабой, как видите, пошли жить в чужую хату. Снова по-старому живем, покуда бог веку даст. Она прядет, мальчишки скот у людей пасут, а я метлы делаю. Да кое-как на свете и держимся, хоть и без бумажки.

БОРИСЛАВ СМЕЕТСЯ

ПОВЕСТЬ

I

Солнце достигло полудня. Часы на башне ратуши быстро и жалобно пробили одиннадцать. От кучки веселых, нарядных дрогобычских обывателей, гулявших возле костела, в тени цветущих каштанов, отделился пан строитель и, размахивая блестящей тросточкой, пересек улицу, направляясь к рабочим, занятым на новой, только что начатой стройке.

— Ну что, мастер, — крикнул он, останавливаясь, — вы готовы наконец?

— Все готово, пан строитель.

— Ну, так велите бить раст[131].

— Хорошо, сударь, — ответил мастер и, обращаясь к помощнику, который стоял рядом с ним и заканчивал обтесывать громадную глыбу песчаника, сказал: — А ну, Бенедя, олух этакий! Аль не слышишь, что пан строитель велят раст бить?.. Живо!

Бенедя Синица бросил на землю клевач и поспешил исполнить приказание мастера. Перепрыгивая через разбросанные вокруг камни, запыхавшись и посинев от натуги, он бежал во всю мочь своих худых, словно щепки, ног к высокому забору.

На заборе была подвешена на двух веревках доска, а рядом с нею на таких же веревках болтались две деревянные колотушки, которыми стучали по доске. Таким способом давались сигналы к началу и окончанию работ. Бенедя, добежав до забора, схватил колотушки в обе руки и изо всех сил загремел ими о доску.

Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! — раздался веселый громкий лай «деревянной суки», — так каменщики образно называли это приспособление.

Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! — безостановочно гремел Бенедя, улыбаясь доске, которую так немилосердно истязал.

И все каменщики, занятые вокруг на широкой площадке кто обтесыванием камня для фундамента, кто гашением извести в двух глубоких четырехгранных ямах, землекопы, которые рыли котлованы под фундамент, плотники, стучавшие топорами, словно дятлы, обтесывая громадные ели и дубовые балки, пильщики, пилившие тес ручными пилами, рабочие, складывавшие привезенный кирпич, — весь этот разнообразный рабочий люд, сновавший, слов но муравьи, на площади, двигаясь, стуча топорами, покачиваясь, охая, потирая руки, перебрасываясь шутками и смеясь, — все остановились и перестали работать, подобно огромной сторукой машине, которая при одном нажиме кнопки вдруг останавливается на полном ходу.

Тук-тук-тук! Тук-тук! — не переставал греметь Бенедя, хотя все уже давно услышали лай «деревянной суки».

Каменщики, которые стояли согнувшись над каменными глыбами и с размаху лязгали о твердый песчаник, так что время от времени искры взлетали из-под клевачей, теперь, бросив свои инструменты, распрямляли спины и широко разводили руки, чтобы вобрать в себя как можно больше воздуха. Те, кому удобнее было работать сидя или на коленях, медленно поднимались на ноги. В ямах шипела и клокотала известь, словно злилась, что ее сперва жгли на огне, а потом бросили в холодную воду. Пильщики так и оставили пилу в не допиленном бревне; она повисла, зацепившись верхней рукояткой за бревно, и ветер раскачивал ее из стороны в сторону. Землекопы по-втыкали лопаты в мягкую глину, а сами выбрались наверх из глубоких рвов, вырытых под фундамент.

Тем временем Бенедя уже перестал стучать, и все рабочие, выпачканные кирпичной пылью и глиной, с мелкими осколками камней на одежде, руках и лицах, начали собираться у фасада нового строения, где находились главный мастер и пан строитель.

— Но как же мы, пане, спустим этот камень на место? — спросил мастер строителя, опершись широкой, сильной рукой о громадную, обтесанную для фундамента глыбу, которая хотя и лежала плоской стороной на небольших деревянных катках, все же доходила мастеру почти до пояса.

— Как спустим? — медленно повторил строитель, взглянув сквозь монокль на камень. — Ну, ясное дело, на шестах.

— А может быть, оно того… немного опасно, пане? — заметил мастер.

— Опасно? Это для кого же?

— Ну, конечно, не для камня, а для людей, — ответил, усмехаясь, мастер.

— Э-э-э! Это что еще такое?! Опасно! Не беспокойтесь, ни с кем ничего не случится. Спустим!..

И пан строитель важно наморщил лоб и сжал губы, как будто заранее натуживался и напрягался, опуская камень на предназначенное для него место.

— Спустим безопасно, — повторил он еще раз так уверенно, как будто убедился, что его сил хватит для такого дела.

Мастер в ответ недоверчиво покачал головой, но ничего не сказал.

Тем временем и остальные обыватели, которые до сих пор небольшими группами прогуливались возле костела, услыхав голос «деревянной суки», начали медленно стекаться к новой стройке, а впереди всех шел хозяин строительства — Леон Гаммершляг, высокий и представительный, с аккуратно подстриженной бородой, прямым носом и красными, как малина, губами. Он был сегодня очень весел, разговорчив и остроумен, сыпал шутками и забавлял, видимо, все общество, — все толпились и жались вокруг него. Затем с другой группой пришел и Герман Гольдкремер, самый уважаемый, то есть самый богатый из всех присутствующих. Он был более сдержан, тих и даже как будто опечален чем-то, хотя и старался не показывать этого. Затем шли другие предприниматели, богачи дрогобычские и бориславские, кое-кто из чиновников и один соседний помещик, большой приятель Гаммершляга, вероятно потому, что все его состояние было в кармане у Гаммершляга.