«Наша работа ужасно трудная. Не хватает рук. Мне нужно и переписывать материалы, и разносить их, и стирать, и штопать, потому что у нас тяжелое положение с деньгами. Часто приходится писать и днем и ночью. Есть почти нечего. По ночам гудит голова, и в глазах идут круги. Мама всегда рядом со мной. Ее спокойный и ласковый взгляд и преждевременные морщины от переутомления заставляют меня забыть о голоде и усталости, и я с удвоенной энергией продолжаю работу. Я пишу, а мама проверяет. Глубокой ночью она устало разгибает спину, улыбаясь, наливает чашку кипятку и достает пару лепешек. Ту, которая побольше, она протягивает мне.

Да, мама часто остается голодной, стараясь накормить меня. Я пью кипяток, гляжу на ее изможденное лицо и возвращаю лепешку: «Мама, я сыта, а ты ничего не ела. Возьми!» — «Нет, ты ешь. Ты молода, тебе нужно набираться сил. Я за тебя в ответе перед партией». Мама! Дорогая моя мама!.. Преклоняюсь перед тобой!..

Мама проявляет заботу обо мне не только в житейских делах. Она еще больше беспокоится о моих взглядах на жизнь. Когда я начала работать, мне было очень трудно, хотя я и не сказала об этом Цзян Хуа. Мне нравится мечтать. Часто я вижу себя в Красной Армии или в горячих сражениях, там, где жизнь и борьба, а не обыденная работа. За годы испытаний я не преодолела еще этого недостатка. Поэтому такие мелочи, как переписка, рассылка материалов, стирка белья, не удовлетворяли и даже огорчали меня. Мама об этом догадывалась. И однажды ночью — я никогда не забуду эту ночь! — она по душам поговорила со мной. Тогда же я вспомнила про человека, образ которого запал мне в душу, которого я уже много лет люблю… Если он жив, если он не погиб от рук гнусных гоминдановских палачей, то я буду самой счастливой на свете. Но иногда мне кажется, что моим мечтам не суждено осуществиться и я, так же как мама, стану горемыкой-вдовой… Пишу эти строки, и мне хочется плакать. Если мне скажут, что он покоится на Юйхуа[122], я готова век обливать слезами его могилу…»

Осенней ночью ветер шелестит старой бумагой на окнах. Луна висит высоко в небе. Яркий свет ее проникает через оконные щели и падает на оживленные лица Лю и Линь Дао-цзин. В эту прекрасную, чуть морозную ночь две подпольщицы долго не могут заснуть. Они тихо беседуют о работе и о личной жизни. Лю лежит на своей маленькой постели и, приподняв голову, спрашивает:

— Сю-лань (к этому времени Линь Дао-цзин переменила фамилию и имя на Чжан Сю-лань), ты мне обо всем рассказала, только про одно забыла: у тебя есть любимый?

Обычно словоохотливая, Дао-цзин сейчас долго молчит.

— И есть и нет… Мама, мне тяжело об этом говорить…

— А все же? Кто он?

Дао-цзин накинула кофту, сунула ноги в туфли. Лю молча наблюдала за ней. В лунном свете выделялось полное печали лицо Дао-цзин. Она подсела на кровать к Лю, сжала ее худые руки. Голос ее слегка дрогнул.

— Ты даже представить себе не сможешь… Лу… Лу Цзя-чуань! Я все это время жду его, но он…

Лю восприняла все так, как будто давно это знала:

— А-а, вот кто… Очень хороший товарищ! Когда же вы объяснились?

— Нет, мы не объяснялись… На словах не объяснялись. Я чувствую только, что он меня любит, поэтому и жду его… уже несколько лет. — На глазах Дао-цзин блеснули слезы. Она опустила голову и еще крепче сжала руки Лю. — Мама, скажи, он жив? Ты получала от него известия?

Лю откинулась на подушку и покачала головой. В душе у нее шла борьба: открыть ей правду или не открывать? Сказать — значит положить конец мечтам, ввергнуть человека в безграничное отчаяние. Как перенесет его это преданное сердце?

— Мама, я редко делюсь тем, что у меня на сердце. Я впервые встретила такого человека. Как увидела его, так он сразу показался мне давно-давно знакомым… — Лицо Дао-цзин зарделось, а в голосе слышалось нескрываемое волнение. Лю внимательно слушала, гладя ее руку. — Я поняла, что люблю Лу Цзя-чуаня, когда Юй Юн-цзэ сказал мне о его аресте.

Дао-цзин замолчала. Она говорила сегодня о чувствах, которые берегла три года.

Лю тоже безмолвствовала. Порыв холодного ветра проник в комнату через ветхую бумагу. Она укрыла Дао-цзин одеялом, выпустила ее руки и приподнялась.

— Дитя мое, я не могу больше скрывать от тебя. Лу Цзя-чуань погиб.

— Погиб?! — машинально повторила Дао-цзин и закрылась с головой.

Стало тихо. Лю зажгла свет, достала из старой ивовой плетеной корзинки том «Лучшие произведения древней литературы». Она раскрыла книжку и полистала потемневшие от времени страницы. Между ними оказалось несколько торопливо исписанных листков бумаги. Дао-цзин по-прежнему лежала, закрывшись с головой. Лю откинула с ее лица одеяло и тихо проговорила:

— Сю-лань, будь мужественна. Это его письмо тебе… Прости меня, что я сразу не передала.

Дао-цзин вскочила с кровати и широко раскрытыми глазами посмотрела на Лю:

— Он мне написал письмо?

— Да, — осторожно ответила Лю. — Это письмо принесли мне в сентябре прошлого года и просили передать тебе при удобном случае. В это время ты еще была в тюрьме. Вероятно, в тот же месяц Лу казнили в Нанкине. Я не знала, какие у тебя к нему чувства, поэтому решила не показывать тебе письмо, когда ты вышла на свободу.

Лю передала Дао-цзин бумагу, мелко исписанную карандашом. Дао-цзин бережно приняла ее в дрожащие руки. Она еще не прочитала ни строчки, но слезы уже капали на бумагу. Она собрала все свое мужество.

«Когда к тебе попадет это письмо, я верю, ты будешь моим настоящим товарищем. Хоть ты и в тюрьме, я часто мечтаю, что ты станешь передовым бойцом армии освобождения рабочего класса, станешь моим соратником, продолжателем дела нашей революции. Дня не проходит, чтобы во имя грядущей победы не лилась здесь наша кровь. Товарищ, дорогая Линь, победа не за горами. Тогда в Бэйпине мне удалось спастись: помог счастливый случай. Я еще несколько месяцев воевал. Для меня это было высшим счастьем. Но вот сейчас я живу последние дни. Меня это не печалит. Мне не жалко отдать свою жизнь за коммунизм, за мир и счастье родины и человечества. Когда ты будешь читать эти строки, я, наверное, уже буду на Юйхуа. Но я испытываю гордость, радость и счастье оттого, что нас миллионы, что на смену павшим придут новые бойцы, и в их рядах будешь и ты.

— Я кое-что слышал о тебе, твое письмо получил. Жаль, что нам не придется больше вместе работать. Последнее время мне очень хотелось рассказать тебе о своей любви. Нет, уж лучше не говорить об этом… Презренные палачи лишили счастья и нас и многих-многих других любящих друг друга людей. Линь, иди вперед! Будь крепка как сталь! Отомсти за нас! Не знай ни минуты отдыха в борьбе за дело коммунизма! Желаю тебе счастья. Твой верный друг…»

Глаза Дао-цзин были сухими, она словно окаменела, превратившись в прекрасную мраморную статую. Пусть он пал жертвою и его нет среди товарищей, она не будет сидеть сложа руки и все время лить слезы! Он оправдал славное звание коммуниста, он любил ее и в последнюю минуту своей жизни думал о ней!..

Несмотря на крушение надежд, Дао-цзин в эту печальную минуту была спокойна. «Такие люди не умирают!» — думала она, и это придавало ей силы.

Весь вечер следующего дня Дао-цзин сидела около кровати в глубоком раздумье. Слезы непроизвольно струились из ее глаз. Любила ли она кого-нибудь до Лу Цзя-чуаня? Нет и нет! Она гнала от себя прочь, как дурной сон, воспоминания о своем жалком, бесплодном чувстве к Юй Юн-цзэ. Любовь пришла к ней позднее, когда она стала старше, познала жизнь, повстречала достойного любви человека и собиралась отдать ему свое настоящее чувство. Но она даже не успела открыть его. Ее любимого арестовали, враги навеки разлучили их. Всегда, в самые опасные и тяжелые минуты, у нее перед глазами вставал его образ, он придавал ей мужество. День шел за днем, год за годом… И вот, наконец, она слышит: «Он погиб». «Я, наверное, уже буду на Юйхуа…» Какой это удар! Сердце Дао-цзин сжалось. Отомстить! Отомстить за Лу Цзя-чуаня и тысячи других товарищей, павших за дело революции! Отомстить за утраченное счастье!.. Дао-цзин резко встала, сжала руку стоявшей рядом Лю и посмотрела на нее покрасневшими глазами.