Он хитро взглянул на Гориона бен Никодима, который покраснел и пробормотал что-то в свою халдейскую бороду.

— Значит, я говорю правду, старик. Надеюсь, если солнце Иерусалима и вправду зайдет, оно зайдет не в крови, а в спокойствии. Этот город и так слишком часто видел кровь.

— Редкие слова в устах римлянина, — заметил рабби Малкиель. — Хорошо, если бы все твои соотечественники думали так же.

— Ах да. Ты думаешь о прокураторе, — сказал Метилий. — Позволь сказать следующее. Мы не во всем согласны с методами Гессия Флора. Я прав, Септимий?

Центурион взглянул на меня и скривился, но счел за мудрейшее промолчать.

— В Иудее много волнений, — продолжал Метилий. — Это доходит даже до нас в крепости Антония. Неспокойствие, предчувствие зла. Надеюсь, что зло, которое предсказано, не придет, по крайней мере на моем веку. Я приглядел небольшую виллу в Галилее, недалеко от Тевериады, где я бы хотел в мире и покое закончить свои дни. Это приятное место, и лето там не такое жаркое как здесь, а абрикосы, растущие у Геннесаретского озера, вкуснейшие в мире. Конечно, я всегда могу вернуться в Рим, но после того, как столь долго прожил в Иудее, это будет нелегко.

Он замолчал, без сомнения мечтая о Геннесаретском озере и его абрикосах. Как и многие другие римляне, он столь долго прожил в провинциях Империи, что его связи со страной рождения ослабли, и под чужим небом он ощущал себя дома.

— Я молюсь, чтобы твое желание осуществилось, — сказал рабби Малкиель, — чтобы ты мог закончить свои дни в покое у озера Геннесарет в Галилее и радоваться абрикосам, которые как ты правильно заметил, там самые вкусные в мире.

Тут Мариамна заметила, что разговор стал слишком мрачным, и что Метилию слишком рано думать о своих последних днях, и что впереди у него еще долгая жизнь. И, позвав музыкантов, она стала просить Ревекку показать Метилию значение юности, надежды и станцевать перед ним, чтобы вернуть ему радость жизни. На эту просьбу Ревекка, поднимаясь с кушетки, грациозно выступила на траву и улыбнулась Метилию. Она расстегнула и отбросила расшитый плащ, который носила, и танцевала в одном бесшовном льняном платье, которое для еврейских женщин было символом девственности, и которое они носили до самого замужества. Ее танец строился на древней еврейской любовной поэме, называемой «Песнь Песней», и которая действительно являлась прекрасной поэмой, столь же прекрасной, а возможно, и лучшей чем все, что написали греки. Это песня одновременно радости и сожаления, но в ту ночь радость, кажется, преобладала, потому что пришла весна, и воздух был напоен ароматом и теплом. И от этого обновления жизни движения Ревекки казались говорящими, когда она танцевала в свете факелов на фоне сверкающей воды фонтана.

Но хотя ее танец был прекрасен, и хотя она бросала на меня много нежных взглядов, словно приглашение к любви касалось только меня, я не ощущал удовольствия, но испытывал глубокую печаль, охваченный ревностью и горечью. Я вволю пил чудесное вино Мариамны, да так, что весь двор, казалось, кружился перед моими глазами, и все же я не мог присоединиться к веселью остальных. И тогда Ревекка, видя меня таким безгласным, неожиданно остановилась, села рядом со мной на кушетку и, дернув меня за волосы, спросила, что случилось.

— Что с моим Цезаре? — спросила она. — Мой танец не понравился тебе?

— Твой танец мне очень понравился, — неловко ответил я, — но сегодня у меня плохое настроение.

— Почему? Ты ревнуешь к Иосифу бен Менахему? Не моя вина, что у моего отца свои планы относительно меня.

Услышав слово «ревность» рабби Малкиель не мог не продолжить цитату из «Песни Песней».

— Действительно, — воскликнула Ревекка, — ты сжигаешь свое сердце без всяких причин. Идя сюда, улыбнись и прекрати смотреть так торжественно, или я уйду от тебя и поцелую Метилия.

И она послала нежный взгляд командующему гарнизона, который был уже пьян, и чей венок съехал ему на ухо, что придавало ему комичный вид. Он держался руками за пузо, а на его лице застыло восхищение.

— Ах, — произнес он, — это излечило бы горечь сожаления.

Однако Ревекка и не подумала выполнять свою угрозу, и вновь обратила свое внимание на меня. Подняв бокал вина, который только что был наполнен одним из рабов, она приблизила руку к моей, настаивая, чтобы я выпил из бокала одновременно с ней. И когда мы вместе выпили, она стала так играть своими губами и округлыми юными грудями, что мое мрачное настроение сменилось страстью и толкнуло ее в мои объятия.

Теперь мы, казалось, продвинулись по пути александрийских оргий. Рабби Малкиель тактично удалился, а у каждого оставшегося мужчины появилась девушка. Септимий обнимался с одной из иониек, а любовные чувства Метилия были обращены на рабыню Мариамны, красивую девушку из Египта по имени Ирис. Что до Ревекки, то атмосфера кутежа и выпитое ею вино так ее возбудили, что я не мог пожаловаться на ее холодность. Все мое существо растворилось в волшебстве ее присутствия, тепле ее тела под моими жаждущими пальцами. Ее длинные, роскошные волосы выбились из под ленты, которая сдерживала их, и упали на меня потоком мягкой тьмы. От ее тела шел запах сандала и нарда, запах более возбуждающий чем сильнейшее вино. В близости наших объятий казалось, что все существо Ревекки охватило меня, обволакивая благоухающим трепетным покрывалом. Весь мир вокруг нас исчез. Мы не осознавали ни времени, ни пространства, ни даже других гостей, мигающих светильников, звездных небес над нами. Ничто не существовало для нас за исключения нашего желания. И действительно, столь властным был наш голод, что наша любовь могла бы побудить нас перейти границы, если бы в тот самый момент, когда наша страсть достигла наибольшей силы, с внешнего двора не донесся такой ужасный шум, что даже наше желание было сконфужено таким гамом и улетучилось как стая испуганных птичек.

Ревекка — ее волосы растрепались, лицо раскраснелось, а грудь вздымалась от быстрого дыхания — высвободилась из моих объятий и тревожно взглянула на ворота. Другие любовные пары тоже отодвинулись друг от друга, когда один из привратников-нубийцев Мариамны, в ужасе вытаращив глаза, вбежал во внутренний двор и бросился к ее ногам.

— Элеазар! Элеазар бен Ананья! — кричал он. — Он пришел. Он взобрался по стене. Пощади, пощади меня!

Ревекка охнула, отскочила от меня, торопливо стараясь придать волосам хоть какой-то порядок. Что же касается несчастного нубийца, то у него были основания для страха, потому что Мариамна предупредила привратников, что если Элеазар с помощью любых средств попадет к ней в дом, то она будет их пороть, пока мясо не отвалиться от костей.

Тем временем второй нубиец дрался с Элеазаром, стараясь помешать ему войти во внутренний двор. Но хотя раб был силен, Элеазар свалил его ударом в голову, стремительно вошел во внутренний двор и встал перед нами.

Брат Ревекки, кому судьбой было предназначено сыграть такую важную роль и в моей собственной жизни и в жизни города Иерусалима, появился среди нас той ночью все еще в облачении командующего храмовой стражи, хотя при нем и не было меча, потому что ему позволялось быть вооруженным только во время дежурств в Храме. Он был высоким и сильным молодым человеком, двумя годами старше сестры, и по своему красивый, точно так же как и она. Его лицо было того типа, что часто встречается среди евреев: темное, худое и угловатое, с глубокими складками между бровями, напоминающими еврейскую букву алеф, вырезанную вечным неодобрением. Хотя во многом он был похож на Ревекку, но в нем не было ничего от ее жизнерадостности. Фактически, он был мрачным фанатиком, преследуемый дикой ненавистью к римлянам и горящим желанием вернуть своей стране и своему народу свободу, которой они наслаждались при Маккавеях.