Но она долго писала деловое письмо, упрямо стараясь сделать его красивым. И обращала внимание на мелочи. И избегала душевных откровений и длинных разговоров "просто так" — они стали её утомлять.

Она изменилась. И всё изменилось вокруг. В родном гастрономе, увидев уродливо скрюченных, состарившихся в холодильнике безобразных серых рыб, она почувствовала тошноту, спросила:

— А свежая рыба у вас есть?

— А эта какая? — буркнула продавщица, неохотно оторвавшись от болтовни с товаркой. И бросила презрительно: — Что Вы понимаете в рыбе!

Она вспомнила розовые бруски тунца на Асаичи, оранжевых влажных лососей, услужливых продавцов… У входа в метро толпились нищие. Посиневшие на сквозняках старухи, жалко улыбаясь, торговали сигаретами и турецким нижним бельём.

— Мы должны перенести непереносимое, — просил своих подданных японский император в день капитуляции Японии в сорок пятом.

Теперь перенести непереносимое пыталась Россия.

Возле дома к ней подскочил бульдог, оскалил слюнявую морду, выставил жёлтые клыки.

- Возьмите собаку на поводок! — испугалась она.

— Нервы лечи, психопатка! — лениво огрызнулась дама и отвернулась, а пёс отправился к детской песочнице справлять нужду.

Она вспоминала, как пожилой японец не выпустил из рук ремешок даже когда его собака рванулась, уронив хозяина на асфальт. А в руке старик всегда носил совок и пакетик, чтобы за псом убрать. Пятачок газона возле её московского дома походил на скотный двор, откуда давно не вывозили навоз — в Москве бушевала дурная собачья мода. В подъезде она споткнулась о разбитую плитку пола, уткнулась взглядом в раскарябанную надписями стену, подумала с тоской — нелегко ей будет привыкать к родной стране! И попробовала себя утешить — ведь и японцу трудно возвращаться в свою аскетическую, работящую, общинную Японию после сколько-нибудь продолжительной жизни в эгоистической Америке или в развращённой комфортом Европе. Правда, у японских граждан трудности были иного рода.

Её тело обеднело кальцием за японский год — от сущей ерунды хрупнула косточка. Она с жадностью ела русский творог. И скучала по нори, страдая в материковой Москве без океанского йода. У каждой страны свои достоинства, свои недостатки. В родном институте денег почти не платили, зато свободы было — хоть отбавляй. Она отдыхала от несвободы слишком хорошо организованной Японии. Она скучала по японскому порядку. И встреченному на улице японцу улыбнулась, как родному. И жадно ждала известий от обретённых в Японии друзей.

Вернулась из Японии Анна. И вскоре получила от своего сэнсэя письмо, отправленное экспресс — почтой.

— Мы, японцы, просим у Вас прощения…

Сэнсэй извинялся за то, что иностранке было неуютно в его стране. Извинялся за всю Японию. Но Анна ждала не извинений, а делового письма об обещанном продолжении сотрудничества. И, не дождавшись, сама послала сэнсэю проект совместной работы и сделала приписку: лопушник го-бо, выращенный ею из японских семян на подмосковной даче, получился невкусный, не такой, как в Японии. Ответ снова пришёл экспресс-почтой. В письме был подробный рецепт приготовления салата из го-бо.

— Натёртый корень надо подержать в холодной воде, потом немножко поварить, чтобы он стал мягким, добавить майонез, морковку… — писал сэнсэй. — Если это не поможет, значит, го-бо вырос слишком далеко от Японии, и с этим уже ничего поделать нельзя… — О работе в письме не было ни слова.

Приехала на побывку в Москву Леночка, подурневшая, потухшая. Её пышное прежде тело съёжилось до японских размеров, потерялось в вялых складках серенького крапчатого платьица, золотистые волосы поблекли. Должно быть, на неё больше не оглядывались на улицах японские мужчины. Да и собственный муж внимания не обращал. Одичавшая от одиночества Леночка жила без мужа, без друзей. Её весёлый щебет сменился говором тихим, тусклым.

— Вы так громко разговариваете! — Леночка заслонялась рукой как от яркого света.

И по телефону отвечала японским "моши-моши", слегка красуясь. Ей нравилось ощущать себя богатой иностранкой в Москве, когда-то морившей её бесправием и нищетой. Муж Леночкины путешествия не одобрял. Перед отъездом он прекратил давать ей деньги на хозяйство, коль скоро у неё водятся суммы, достаточные для дорогих прогулок.

— Но я сама зарабатываю уроками! — негодовала Леночка, — А муж каждый год приезжает в отпуск в Москву, а меня с собой не берёт. Он не держит слово! Когда женился, обещал, что будет отпускать меня на родину! А теперь не хочет сам себя обслуживать в моё отсутствие — готовить завтрак, кормить животных, выносить мусор… Вот муж соседки выносит мусор, а мой никогда! — Леночка жаловалась мелочно, тоскливо. Но, в общем, находила свою жизнь сносной. — Не стоит меня жалеть. В конце концов, Япония — это мой выбор. В России меня никто не ждёт. И кому тут нужны уроки русского и кулинарии? В Москве мне работу не найти. А вернуться к себе в провинцию я не могу — там на меня все пальцем показывать будут — по заграницам покаталась, да ни с чем вернулась! Мне некуда возвращаться, в России кризис.

Так русский кризис достал дом японца Кеничи, лишил его детей.

— Я живу даже лучше, чем японки, — хвасталась Леночка, — они начинают путешествовать только после смерти мужа, когда получают наследство или страховку. Правда, они успевают поездить. Мужчины здесь живут недолго, они слишком много работают. И много пьют. Мой муж каждый день выпивает. И растолстел он страшно! — Сочувствия в Леночкином голосе не звучало.

О своём здоровье Леночка заботилась истово, исступлённо, в надежде когда-нибудь родить ребёнка, может, не от мужа.

— Нет, нет, мяса я не ем! — отказалась она от угощения. — По телевизору говорили про коровье бешенство…

Коровы болели в Англии, но Леночка на всякий случай не ела и русскую говядину, и курятину, и свинину, перестраховываясь многократно, как японка. От предложения встретиться ещё раз Леночка испуганно отказалась.

— Вы так критикуете Японию… А мой муж часто бывает в Москве. До него могут дойти Ваши высказывания. Он может заподозрить меня, что я Вам даю такую информацию. — И поинтересовалась опасливо: — А Вы не боитесь, что японцы узнают о Ваших словах и никогда больше Вас к себе не пригласят?

— Японцы не продлили мне контракт, — жаловался прилетевший ненадолго Виталий. — А вернуться в Россию мы не можем — дети совсем забыли свой язык, даже дома между собой говорят по-японски.

Виталий уезжал в Канаду, хотя работы для него там не было. Он не огорчался — на канадское пособие по безработице можно было жить. Позвонила из Питера Галя, поделилась горем:

— Японцы пообещали оставить мужа, да вдруг ему отказали — вместо него пригласили доктора из США. Мы билеты в Россию купили, квартиру сдали. А за две недели до отъезда сэнсэй говорит: "Американец приехать отказался, продолжай работать!" Мы билеты сдали, нашли частное жильё. Заплатили огромный взнос при вселении. И не жалели, рады были, что остаёмся. Но через несколько дней сэнсэй опять передумал, взял вместо моего мужа китайца. Японцы постоянно меняют решения! — Но на японцев Галя не сердилась. — Там нам деньги платили. А здесь на что мы будем жить? Господи, если бы мужа опять пригласили в Японию, я бы на крыльях полетела!

Но лететь на крыльях в Японию готовы были не все.

— Почему Вы не можете найти студентов для меня? — изумлялся в своём письме Тагами. — Не может быть, чтобы в России не нашлось людей, желающих работать в Японии!

Он прислал договор о сотрудничестве между институтами: её — русским и его — японским. Японцы почему-то называли эти отношения сестринскими. Тагами зачем-то прислал ей четыре экземпляра, вложенные в толстые папки и четыре конверта с фотографиями начальства японского университета, запечатлённого в момент подписания договора. Посылка приехала в огромном ящике.

— Благодаря этому документу Вы наконец-то сможете посылать в Японию русских студентов, — Тагами писал так, словно она давно ждала этого момента. — Но студенты должны быть хорошие, из тех, что входят в пять процентов самых лучших!