Две ампулы с препаратом приоткрыли завесу над тайной Ильина. Всякие сомнения теперь отпали. Вещество есть, действие его испытано, впереди чертовски заманчивые результаты.

Профессор фон Ботцки, проведя опыт всего с одной ампулой препарата, понял огромное значение открытия Ильина. Да, зеленое вещество может сделать человечество более богатым. Зеленые животные — это гарантия от голода, это горы дешевого, дарового мяса. Страна, способная по своему усмотрению превращать часть животных в зеленых, сразу выделится среди других стран. Разве не в этом нуждается теперь их бедный фатерланд? Наконец, космос. Когда придет время и люди освоят другие планеты и звезды, не возьмут ли они с собой в космические корабли зеленых животных, для существования которых достаточно лишь света солнца? О, здесь перспективы еще только намечаются, они так значительны, что до поры до времени о них не хочется даже говорить. Если бы удалось приручить Ильина, как был бы доволен Кирхенблюм! Профессор фон Ботцки стал бы его правой рукой.

Нет, ставить крест на Ильине еще рано. Нельзя!

— Итак?… — Собеседник профессора все же хотел получить ответ на свой вопрос.

— Будем продолжать обработку, — ответил фон Ботцки.

— До каких пор?

— Пока не добьемся своего.

— Или пока он не добьется своего. Не забывайте, скоро нам придется иметь дело с оккупантами. Сюда войдут американцы. Тогда что?

— Мы не выпустим Ильина.

— Ну, так они его выпустят. Не из соображений гуманности, а чтобы перехватить открытие.

Фон Ботцки задумался.

— Позвольте узнать, — спросил он, — майор Габеманн работает у нас?

— Почему это вас интересует?

— Могу я быть откровенным с ним?

— Да. Можете. Дальше?

— Он мне должен помочь.

— Габеманн получит такое указание. Значит, вы остаетесь при своем мнении, профессор? Какой же срок вам потребуется?

— Десять дней.

— Хорошо. Я так и доложу Кирхенблюму.

Ильин все еще томился в тюремной камере.

Прошли сутки, другие, третьи. Смертный приговор повис в воздухе. Он знал: его берегут. О Маше никаких известий не было. Жива ли она? Что там, на воле? Может, и война уже кончилась. Ему ведь не скажут.

Апатия, поразившая его в первые дни после ареста, бесследно прошла. Если бы только он мог узнать о судьбе Маши!

А Маша Бегичева находилась в той же тюрьме, этажом выше. Она пережила самое страшное — ожидание казни. Ночь перед утром казни стоила тысячи дней. Девушка не сомкнула глаз. Слез не было. Какое-то очень тяжелое, мучительное чувство владело ею все эти страшные часы до рассвета. К концу долгой ночи Маша уже не боялась смерти, она лишь хотела, чтобы все быстрее кончилось. Когда наступило утро, узница не выдержала, встала на табурет и поглядела в окно. На страшном помосте во дворе тюрьмы маячила зловещая буква «Г». Она не отвела глаз, когда на помост ввели первую жертву. Скорее бы… Но за ней не пришли. Утро сменилось полднем. Начало смеркаться. Вечером Маше стало плохо. Пытаясь встать с постели, чтобы постучать в дверь, она потеряла сознание. Она не слышала, как в комнату вошли люди, не чувствовала, как несли ее в тюремную больницу. Очнулась она уже на новом месте. Увидела кровати, людей в белом.

— Где я? Что со мной? — спросила она.

— Скоро вы будете здоровы, — без улыбки, с отсутствующим взглядом ответила сестра.

Маша уснула, но кошмары не оставляли ее и во сне. Ей чудилась черная виселица, окровавленный Аркадий.

Она задыхалась. Когда она очнулась, то увидела около себя трех людей в белом. Маша скользнула взглядом по их лицам и вдруг страшно закричала. Один из трех сразу же встал и ушел. Маша узнала его: Габеманн!

— У вас галлюцинация, больная, — сказал ей врач. — Никакого Габеманна здесь нет. Успокойтесь.

— Я видела его, — упрямо повторяла она и не спускала глаз с дверей.

В больнице Маша провела почти неделю. Вместе со здоровьем к ней вернулись и муки неизвестности. Ставший для нее единственно желанным страшный конец так и не настал. Почему? Болезнь помешала? Вряд ли можно ждать подобной гуманности в гестаповской тюрьме. Ее бы и больную вывели во двор. Значит, опять что-то связанное с Ильиным, опять приманка.

Она не знала, какое злодеяние готовится.

Маша не ошиблась. К ней в больницу действительно приходил майор Габеманн.

Фон Ботцки пригласил его к себе, чтобы поделиться некоторыми соображениями, возникшими у него, как он выразился, «в минуту особой ясности мышления».

Он сказал:

— Я не уверен, майор, удастся ли нам сломить упорство Ильина обычными методами.

— Но мы еще не применяли всех методов.

Фон Ботцки поморщился:

— Нет, Габеманн, ваши методы мы не станем применять. Не то время. И не тот человек. Он может, конечно, не выдержать, особенно если вы приметесь за Бегичеву. Скажет «да». А потом все-таки обведет нас вокруг пальца. И мы опять будем ходить около него. Уже было. Знаем. Надо придумать другой план.

— У вас он есть?

— Так, наметки. Но я поделюсь с вами. Дело вот в чем. У меня осталась, как вам известно, одна ампула с зеленым препаратом. Вторую я использовал для опытов. Опыты удались. Животные, которым ввели этот препарат, стали зелеными. Они отказались от пищи, целиком живут за счет солнца. Они стали очень странными животными, их поразила полная апатия. Понимаете — апатия: исчезла потребность в общении, в поиске пищи, нарушена память. Все страсти, обычно присущие теплокровным животным, у них отмерли. Понимаете? Если подобную операцию сделать с человеком, он тоже станет зеленым и…

— Занятно! — протянул майор.

— Так вот, у меня есть одна ампула… — напомнил Ботцки.

Габеманн заморгал:

— Сделать Ильина зеленым? Но он же тогда…

— Ах, не в Ильине дело! Как вы не понимаете!

— А в чем же, полковник! Я теряюсь…

— Ну, как вам сказать. Если близкий Ильину человек станет зеленым, что будет делать Ильин?

— Искать виновных, конечно.

Фон Ботцки как-то странно посмотрел на Габеманна. Все-таки он очень недалек. Очень.

— Он будет искать путей для излечения. Ну, теперь вы понимаете?

Конечно, будет искать. Но это же как раз наоборот, а не то, что нам надо.

Раздражаясь, фон Ботцки сказал:

— Для того чтобы искать пути излечения, ученый должен делать сотни экспериментов над животными, над зелеными животными. А чтобы иметь зеленых животных, надо сделать еще десятки таких ампул.

Габеманн широко улыбнулся:

— Ох, и голова у вас, герр профессор!

Именно после этого разговора майор стал проявлять особенную заботу о больной узнице. Он завел знакомство с тюремными врачами и сестрами, и через несколько дней Габеманн стал своим человеком в больнице. Медики считали, что майор специально приставлен к Бегичевой. Это было в порядке вещей.

— Когда вы ее выписываете? — спросил он однажды у врача.

— Послезавтра.

— Мне необходима ваша помощь, доктор.

— Готов, майор. Выкладывайте.

— Дело вот в чем. Мне надо развязать Бегичевой язык. Она знает явку одной подпольной группы, но упорно молчит. В следственном отделе мне дали лекарство, которое ослабит волю преступницы, сделает ее разговорчивой. В день выписки влейте ей лекарство в вену под видом какого-нибудь укола.

Врач пожал плечами. Пожалуйста! Он привык и не к таким фокусам. На то он и тюремный врач.

— Давайте ваше средство, майор.

Он повертел ампулу в руках, неопределенно хмыкнул и сунул ее в карман. «Что это такое? А не все ли равно. Даже если яд… Узница все равно приговорена, ей же лучше будет».

Майор ушел довольный.

А на следующий день доктор подошел к Бегичевой:

— Завтра утром мы вас выписываем. Вечером последний прием лекарства и — желаю вам здоровья, фрейлейн.

Маша ничего не ответила.

Перед сном пришла сестра и, как всегда молчком, с профессиональной ловкостью взяла руку больной, перегнув, нащупала вену — ив кровь Марии Бегичевой вошло содержимое ампулы.

И снова она попала в прежнюю камеру. Долгие дни, бессонные ночи, затаенное дыхание при каждом стуке за дверью и мрачная неизвестность. К этим привычным ощущениям неожиданно добавилась мучительная тоска, переворачивающая сердце. Маша не находила себе места. Хуже, чем в ночь перед казнью. Она металась по камере, судорожно плакала, часами сидела в состоянии полной угнетенности, а тоска грызла ее все сильнее и сильнее.