После встречи с Ильиным Маша сказала следователю:

— Он не будет работать на вас.

— Значит…

— Я готова.

Когда Вильгельм фон Ботцки узнал о результатах допроса Бегичевой, он помрачнел. Неужели Ильин снова окажется сильнее его?

Впрочем, гадать еще рано. Надо заняться им.

Ильин не вставал с сырого пола. Сон сменялся забытьем. Он не знал, наступило это страшное «послезавтра утром» или нет. Никто не приходил к нему. Об узнике, казалось, забыли.

Но за ним пришли, подняли и выволокли.

— Живуч, дьявол, — сказал надзиратель.

В прежней своей камере Ильин немного пришел в себя, поел, потом уснул и проспал несколько часов. Когда он открыл глаза, над ним стояли два надзирателя. Дверь камеры была открыта, в коридоре стояли еще двое.

Ильин поднялся:

— Что вам надо?

— Идите, — ответили ему и показали на дверь.

Ильин вышел. Впереди и сзади него шли по два конвоира. Они поднялись по лестнице, пересекли небольшой чистый дворик. Стояла глухая ночь. В небе мигали яркие крупные звезды. Вошли во второе здание; звук шагов тонул в ковровой дорожке. Открылась дверь. Конвоиры остались в коридоре. Ильин вошел в комнату.

Это была светлая, большая комната. Около дальней стены стоял темный письменный стол. За ним возвышалось распятие. За столом сидел тучный, добродушного вида чиновник в черной гестаповской форме и смотрел на вошедшего.

— Садитесь, Ильин, — кивнул он на свободный стул — Вы хорошо говорите по-немецки?

— Да, хорошо.

Шеф гестапо отметил, как измучен и издерган человек. Он еще раз осмотрел арестованного и спросил:

— Как вам нравится у нас?

— Испытайте на себе, получите исчерпывающий ответ, — сказал Ильин и тут же добавил: — Мне кажется, что комедия затянулась. Пора кончать.

— Ну-ну, как вы спешите. Это просто невежливо. Терпение, Ильин, терпение.

— Я слушаю вас.

— Скажите, откуда у вас пистолет?

— Со времени побега из лагеря. Взял у надзирателя.

— Ого! А этого надзирателя убили? Не помните его фамилию?

Ильин не ответил.

— Ясно. Еще вопрос. А вы в кого-нибудь стреляли из этого пистолета? Потом, когда были уже вне лагеря?

— В одного мерзавца, которому под стать не пуля, а веревка.

— В лейтенанта Райнкопфа, не так ли?

— Да, в него. Убили?

— Разумеется.

— Смотрите, как хорошо!

— Что хорошо?

— Хорошо идет следствие.

Он опять промолчал. Скорее бы конец.

— Итак, — продолжал шеф гестапо, — нам не требуется прибегать даже к пыткам. Вы прекрасно себя ведете, Ильин. Это мне нравится. Остается объявить вам решение, которое сегодня же будет скреплено моим начальством. За побег из лагеря, вооруженное нападение на военнослужащих гестапо и за убийство офицера вы приговариваетесь к смертной казни. Вас повесят в ближайшие двадцать четыре часа. Не забудьте передать мой привет Вельзевулу…

— Он вас и так знает. Родня… — Ильин говорил зло. Приговор не потряс его. Он был готов ко всему.

Гестаповец засмеялся.

— Вы не лишены юмора. Мне вас жаль. Такой молодой и, говорят, талантливый… Можете идти, Ильин. Все.

Когда Ильина привели в камеру, занималось утро. Он сел на койку и неотрывно стал смотреть на светлеющее небо, перехваченное густой решеткой. Он думал о Маше и плакал. Ее уже нет. Через сутки его черед. Как это глупо и просто! Борьба, столкновения, радости и огорчения, любовь, печаль, надежды на грядущее, азарт настоящего труда, друзья и враги, страсти и утешения, боль и восхищение — все, чем живет человек, все вдруг обрывается, и ничего больше нет, кроме мрака и бесконечной тишины… Он плакал о Маше и думал, что он все-таки сильнее своих врагов, — даже смертью своей он утверждает это.

Небо за окном стало совсем светлым, на пол легла тень решетки, звенело в ушах от тишины, и ни о чем больше уже не думалось. Последний день на земле.

Ему сунули в дверь завтрак. Он даже не оглянулся. Сколько просидел Ильин так, в полной неподвижности, с руками, устало брошенными на худые колени, он не мог сказать. Тень от решетки переместилась на стену, другую, перебежала в угол и, сжавшись, исчезла, поглощенная черным выступом толстой стены.

Заскрипела дверь. Ильин обернулся. Брови его удивленно поднялись.

— Можно к вам, герр Ильин?

Почтенный господин, безукоризненно одетый, снимал перчатки, оглядываясь, куда бы положить толстую папку, на которой острыми штычками были нанизаны буквы: «Дело Ильина». Аркадий Павлович увидел это в первую же секунду.

«Вот теперь начинается что-то новое…» — подумал он и слегка отступил, давая место посетителю.

— Благодарю вас, — сказал господин и, обернувшись к надзирателю, махнул перчаткой. — Оставьте нас. Не беспокойтесь, мы с Ильиным друзья.

Дверь закрылась. Они остались в камере вдвоем.

Ильин молча ждал. Посетитель осторожно сел на край койки и брезгливо огляделся:

— Плохо у вас тут, герр Ильин. Я очень сожалею, что вы, такой талантливый человек, впутались в столь страшную историю. Я, кстати говоря, старый друг России. Люблю вашу страну. С уважением отношусь к великим вашим соотечественникам Толстому, Достоевскому, Менделееву… Э-э… и другим, таким, как Павлов и Плеханов. В вашей стране много гениальных людей, очень много.

Ильин молчал, слушая дифирамбы, которые не могли обмануть даже школьника. И ждал. Посетитель продолжал говорить:

— А у нас, в нашей бедной Германии, не понимают великих людей. На Гиммлера молимся, а фон Вернер и Мессершмитт живут на подозрении. Фон Мольтке пели псалмы, а Либих и Кирхгоф всю жизнь скитались по чужим квартирам… Такова история. И даже теперь, в преддверии катастрофы, не все отдают себе в этом отчет…

Ильин не выдержал. Он резко прервал говорившего:

— Довольно экскурсов в историю. Давайте ближе к делу. Что вам угодно?

Почтенный господин улыбнулся:

— Вы — деловой человек, герр Ильин, и, как я вижу, цените время даже здесь. Но согласитесь, о важном как-то неудобно говорить без соответствующей подготовки.

— Считайте, что вы ее провели.

— Отлично. Тогда приступим к делу. Оно заключается вот в чем. Вы — гениальный ученый, сделавший великое открытие. Об этом открытии пока что мало кто знает. И чем меньше будут знать, тем лучше. Ваше открытие заинтересовало одну фирму, или, иначе говоря, группу очень влиятельных людей. Они хотят предложить вам выгодную сделку. Вы поступаете к нам на работу и полностью отдаете себя и свое открытие в распоряжение фирмы, о чем будет составлен юридический документ. Мы, со своей стороны, даруем вам жизнь. Вот тут со мной злосчастное дело гестапо о побеге и об убийстве Райнкопфа. И смертный приговор. Фирма через своих могущественных покровителей договорилась с гестапо. Если вы согласитесь, мы вывезем вас отсюда и вы начнете новую жизнь. Вот, собственно, в чем заключается мое предложение.

Аркадий Павлович слушал спокойно. Ну конечно, старая история. Ему предлагают свободу. Но за нее он должен отдать свое открытие. Кому? Ведь гитлеризму конец. Кто и что заставят его делать? Медленно, продолжая все еще размышлять, он заговорил:

— Как вы изволили проницательно заметить, я принадлежу к русскому, советскому народу. Вряд ли вы поймете, что это такое, но я считаю своим долгом объяснить вам, что мое сердце и моя голова принадлежат моей стране. Сам я не волен распоряжаться своим открытием. Оно является собственностью Советской России, всех моих соотечественников, которые сейчас добивают Гитлера. А вы предлагаете мне продать себя и мое открытие! И кому! Какой-то таинственной фирме! Что она будет делать с моим препаратом? Может быть, это организация филантропов, которые задались целью кормить всех безработных мира или давать бесплатные обеды обездоленным людям Европы?…

Господин смотрел на Ильина тем взглядом, каким смотрят на своих неразумных детей отцы: снисходительно и грустно. Вздохнув, он сказал:

— Мне поручено сообщить вам условия деловой сделки. И только. Я не собираюсь ни спорить, ни развивать прекраснодушные теории. Тюремная обстановка не располагает к такого рода разговорам. Фирма предлагает вам жизнь и берет вас на службу. Вы должны ответить — согласны или нет. Если согласны, я сейчас же вывожу вас из тюрьмы. Нет — вы остаетесь здесь, и у вас будет только один путь — к виселице.