Вернувшись из командировки, надо было писать отчёт. С давних пор форма отчёта была строго регламентирована. Следовало писать, разбивая материал на разделы — дальние причины конфликта, ближние причины, количество участвующих арендаторов, характер конфликта и т. д., но, производя такую классификацию, такой анализ, в отчёте невозможно было передать чувства от увиденного и услышанного на месте. Из каждого префектурального управления чуть ли не каждый день приходило множество отчётов, поэтому, казалось, можно, не вставая из-за стола, сочинять, придерживаясь заданной формы. На второй или третий раз я, нарушив принятую форму, составил отчёт в виде дневника, написанного разговорным языком. Я постарался как можно живее передать впечатления от командировки. Я был уверен, что мой отчёт должен понравиться, поскольку читающий его получал возможность прочувствовать и пережить происходящее так, как будто он лично побывал на месте. Увы, мой написанный живым языком отчёт, нарушивший сложившуюся традицию, вызвал презрение со стороны начальства и сослуживцев.

К этому времени я стал замечать, что внутри министерства возникли различные партии, сильно отравлявшие атмосферу. Из того, что имело ко мне непосредственное отношение, меня особенно огорчала молчаливая борьба выпускников юридического и сельскохозяйственного факультетов. Впрочем, в этой борьбе победитель был заранее известен. Дело в том, что выпускники юридического факультета в качестве государственных служащих имели обеспеченное будущее, они знали, через сколько лет получат тот или другой чин, вся их жизнь представляла прямую лестницу. Ступив на нижнюю ступень, можно было подниматься вверх, как на эскалаторе, и если твёрдо стоять на ногах, то через три года стать чиновником шестого класса, через пять лет — чиновником пятого, потом четвёртого класса, потом чиновником, назначенным по указу императора и т. д., став, наконец, при условии хорошего здоровья, каким-нибудь высокопоставленным сановником. Но для выпускников сельскохозяйственного факультета такой удобной лестницы не существовало. Окончив тот же самый университет, им приходилось наблюдать со стороны, как другие делают карьеру, восходя ступень за ступенью по удобной лестнице. Видеть это было невыносимо. Здесь отсутствовал чей-то злой умысел, виновата была система, но так как испытывать недовольство системой не слишком сподручно, оно направлялось на конкретных людей. К тому же, поскольку высказать недовольство кому-либо в лицо невозможно, в министерстве царила удушливая, неприятная атмосфера, попортившая кровь многим выпускникам юридического факультета, поступившим на работу в департамент управления сельским хозяйством.

В департаменте, из-за характера работы, выпускников сельскохозяйственного факультета было намного больше, чем выпускников юридического, поэтому и обиженных было много. Проще было тем, кто, как Кодайра, окончив сельскохозяйственный факультет, получили второе образование на юридическом. Но в моём случае, и Саката, и Танабэ, к счастью, занимались исследованиями в своей специальной области, поэтому не имели ко мне лично никаких претензий, к тому же я смог с ними крепко подружиться.

Кубота, бывший на год меня старше, вскоре после прохождения закона об урегулировании арендных конфликтов слёг от туберкулёза. Работавший до него на его должности некто Хиросэ также заболел туберкулёзом после того, как был составлен проект закона. "Теперь твоя очередь!" — подшучивали надо мной, когда я сменил Куботу, но причиной заболеваемости было не только то, что наш сектор располагался в тёмной, нездоровой комнате, куда не проникали лучи солнца, и даже не в большом объёме работы. Виновата была удушливая, разлагающая душу атмосфера. Особенно в этом отношении отличался один хитрый мелкий чиновник К., который, втёршись в доверие к начальнику департамента и начальнику отдела, постоянно приписывал себе всё, что было сделано молодыми сотрудниками, и, отгородив начальника отдела от его подчинённых, добился того, что наши слова не могли дойти напрямую до начальства.

Некоторые сотрудники восклицали в гневе:

— Уволюсь с работы, изобью К. и заставлю на пару со мной совершить самоубийство!

Подобная атмосфера бросала тень на светлый образ начальника отдела, выдающейся личности, редкой среди чиновничества, и чрезвычайно угнетала нас.

— Тот, кому не завидуют другие, никогда не станет хорошим работником, — говорил начальник департамента, защищая этого чиновника. Он не замечал, что тем самым убивает у многих молодых сотрудников желание работать. Подобные вещи случаются повсеместно, но молодёжь воспринимает это близко к сердцу, как вопиющую несправедливость.

В таких условиях мою работу скрашивали лишь уверенность, что я тружусь на благо бедных людей, и письма М., которые еженедельно приходили ко мне из Германии. Отвечая на эти письма, я день за днём описывал свою жизнь. Думая о М., я находил в себе силы для занятий и чтения. Между прочим, я начал писать роман, но что побудило меня к этому, какие чувства владели мною в то время, сейчас уже не припомню.

4

Воскресным летним утром, когда я ещё нежился в постели, ко мне в Асабу примчался старший брат, работавший в газете "Асахи", и, склонившись над изголовьем, прокричал:

— Эй, просыпайся, Арисима покончил с собой, по сговору.

Поражённый, я вскочил с постели. Брат показал мне утренний выпуск газеты. Сонными глазами я увидел на третьей странице излучавшее доброту сильно увеличенное лицо писателя, а рядом — лицо молодой женщины.

— Вот уже какое-то время он пропал без вести, его искали по всей стране, а он на вилле в Каруидзаве повесился на пару со своей любовницей. Говорят, она замужем, жуткое дело!

Слушая то, что мне говорит брат, не могший сдержать чувств, я жадно читал газетную статью. Это было похоже на сон, трудно было поверить, что такое возможно. Арисима, который, потеряв жену, посвятил всего себя воспитанию детей и творчеству, совершил самоубийство вместе с чужой женой! Для тех, кто знал лишь внешние обстоятельства его жизни, тех, кто читал его произведения, это было как гром среди ясного неба. Но в газете был приведён даже текст предсмертной записки, ошибки быть не могло. И всё же…

В то время молодёжь искала в литературе основы для своей жизненной позиции. Арисима, прославившийся изображением совестливой любви, пользовался всеобщим доверием, выход в продажу каждого номера его журнала "Источник", точно это был источник любви, ожидался с нетерпением, раскупался нарасхват. Арисима был поистине духовно-нравственной опорой тогдашней молодёжи, её надеждой, примером для подражания. Ныне ни в каком из слоёв общества нет такого человека, которому бы вся молодёжь, независимо от социального положения, доверяла, как Арисиме. Поэтому его романтическая смерть всколыхнула всё общество, вызвала скорбь и в то же время явилась причиной шумной дискуссии.

Незадолго до случившегося Арисима раздал принадлежавшие ему сельскохозяйственные угодья на Хоккайдо крестьянам-арендаторам. Он опубликовал "Манифест одиночки", в котором сокрушался о том, что принадлежит к обречённому на гибель классу. Он покинул особняк в Банте, в котором привык жить, и поселился в снятом доме, сделав первый шаг к тому, чтобы отказаться от своего имущества. По этому поводу Арисима подвергался яростным нападкам, но теперь все кому не лень спешили связать его общественную позицию с самоубийством на любовной почве. И всё же многих это страшное событие искренне опечалило, так как лишило их образца для подражания, нравственного ориентира.

Мы с братом оба были членами общества "Листья травы", считали Арисиму своим учителем, поэтому его смерть стала для нас сильным ударом.

Наверное, мне следовало извлечь из происшедшего ту трагическую истину, что малодушие губит благие намерения, но я по своему неразумию лишь подивился непрочности любовных уз, вспомнив одно происшествие, относящееся к эпохе общества "Листья травы". Как-то раз в день заседания общества выдался на редкость холодный, снежный вечер. Когда я пришёл к назначенному часу, никого из членов общества ещё не было, Арисима в своём просторном кабинете сидел в одиночестве перед печкой. Я хоть и являлся членом общества, но не был с Арисимой на короткой ноге и, оказавшись с ним один на один, растерялся, не зная, о чём говорить. По своему школярскому простодушию я решил, что должен рассказать почитаемому мною писателю о том, что для меня более всего важно. Я стал рассказывать о М. и её отце. Арисима с некоторым удивлением на лице выслушал меня, но, по-видимому, воспринял мою исповедь со всей серьёзностью.