Кроме фрау Евы, Макса и меня к нашему кругу более или менее тесно примыкали еще несколько ищущих самого разного рода. Некоторые из них шли своими особыми путями, ставили особые цели, имели особенные воззрения, выполняли особые задачи; это были астрологи, каббалисты, приверженцы графа Толстого, всякого рода застенчивые, ранимые люди, члены новых сект, йоги, вегетарианцы и прочие. Со многими из них у нас по существу не было ничего общего, кроме того уважения, которое каждый оказывал тайным помыслам другого. Иные были нам ближе: они изучали, как в прошлые времена человечество искало своих богов и новые идеалы, их штудии часто напоминали мне о Писториусе. Они приносили книги, переводили тексты с древних языков, показывали изображения древних символов и ритуалов и внушали нам, что весь запас идеалов прошедшие поколения черпали из сновидений и сферы бессознательного, пробираясь к познанию своих будущих возможностей. Так мы распутали весь этот причудливый тысячеголовый клубок древних богов и добрались до того момента, когда забрезжили первые предрассветные сумерки занимающегося христианства.

Мы познакомились с трудами первых ревнителей веры и с тем, как религиозные представления изменялись, переходя от народа к народу. Собранные нами знания и сведения давали возможность критическим взглядом посмотреть на наше время и на сегодняшнюю Европу, приложившую гигантские усилия к созданию нового мощного оружия и в конечном счете оказавшуюся в состоянии глубочайшего, вопиющего духовного опустошения, ибо она завоевала весь мир и при этом потеряла душу.

Здесь тоже были верующие и приверженцы разных спасительных учений: буддисты, которые хотели обратить Европу в свою веру, толстовцы и другие. Мы выслушивали все это в узком кругу, но принимали такие учения только как ряд символов. Нас, отмеченных знаком, нисколько не беспокоило то, каким будет будущее. Для нас любая вера, любое учение были заранее обречены. Для себя мы видели одну обязанность, одну судьбу: каждый из нас должен был полностью стать самим собой, соответствуя семени, брошенному в него природой, и жить согласно своей высшей воле, дабы подготовиться к неизвестному будущему. Потому что все мы ясно ощущали, говорилось ли об этом вслух или нет, что близится крушение существующего мира, за которым грядет рождение нового. Демиан говорил иногда:

— Нельзя себе и вообразить того, что нам предстоит. Душа Европы — это зверь, который бесконечно долго был в оковах. Когда он окажется на свободе, то вряд ли его первые движения будут очень приятными. Но совершенно неважно, пойдет ли Европа прямыми или обходными путями, важно, что станет очевидной подлинная боль европейской души, которую так долго старались скрыть и заглушить. Тогда придет наш час, тогда мы понадобимся, но не как вожди или новые законодатели — до новых законов мы уже не доживем, — скорее, как вершители воли, как те, кто готов действовать и идти туда, куда зовет судьба. Все люди готовы сделать невероятное, если их идеалы окажутся под угрозой. Но никого нет вокруг, когда появляется новый идеал, новое, может быть, опасное, пугающее движение роста. Те немногие, кто тогда окажется на месте и будет помогать, это мы. Поэтому мы и отмечены так же, как был отмечен Каин, для того, чтобы возбуждать ненависть и страх, для того, чтобы вытолкнуть тогдашнее человечество из тесного мирка идиллии и отправить его в опасные дали. Все люди, которые подталкивали человечество к движению, все без исключения оказались только потому на высоте своей миссии, что были открыты для собственной судьбы. Это относится к Моисею и Будде, к Наполеону и Бисмарку. На какой волне поднимается каждый, с какого полюса им управляют, этого он не выбирает. Если бы Бисмарк смог понять социал-демократов и ориентироваться на них, он был бы умным человеком, но не человеком судьбы. Так было с Наполеоном, Цезарем, с Лойолом — со всеми! Всегда надо видеть себя в биологическом смысле и в процессе исторического развития! Когда перемены на земной поверхности выбросили водоплавающих на землю и повергли в воду обитателей суши, то это были открытые для судьбы экземпляры, способные совершить что-то новое и неслыханное, спасти свой вид с помощью новой, успешной адаптации. Были ли это те экземпляры, которые прежде выделялись из числа других своим консерватизмом и устойчивостью или, наоборот, являлись исключениями и революционерами, этого мы не знаем. Но они были готовы и потому смогли спасти свой вид для нового развития. Это мы знаем. Должны быть готовы и мы.

Фрау Ева часто присутствовала при таких разговорах, но сама подобных мыслей не высказывала. Для каждого из нас, говорящих, она была как эхо и слушатель; казалось, что все эти мысли пришли от нее и к ней возвращались. Сидеть с нею рядом, время от времени слышать ее голос, находиться в атмосфере духовной зрелости, которая окружала ее, было для меня счастьем.

Она сразу замечала, когда что-то во мне менялось, затуманивалось или обновлялось. Мне казалось, что мои ночные сны вдохновляются ею. Часто я их рассказывал, для нее все было естественно и понятно: какой бы странной ни казалась иная подробность, она все воспринимала без труда. Одно время сны мои как будто воспроизводили наши дневные разговоры. Мне снился мир в жестоком потрясении и я, или мы с Демианом, в напряженном ожидании своей судьбы. В потаенной судьбе определялись иногда черты фрау Евы, быть избранным ею или отвергнутым — вот что являлось судьбой.

Иногда она говорила с улыбкой:

— Это не полный сон, Синклер, самое лучшее вы забыли.

И, случалось, позднее я что-то вспоминал и удивлялся, как можно было забыть такое.

Иногда я мучился беспокойным желанием. Мне казалось, что я не смогу больше выдержать, — быть рядом с ней и не заключить в свои объятия. Это она тоже сразу замечала. Как-то раз, когда, пропустив несколько дней, я появился вновь взбаламученный, она отвела меня в сторону и сказала:

— Вы не должны предаваться желаниям, в которые сами не верите. Я знаю, чего вы хотите. Вы должны отказаться от этих желаний или ощутить их по-настоящему и до конца. Если однажды вы сумеете так попросить, чтобы отказ был совершенно исключен, тогда исполнение и наступит. А вы желаете, потом раскаиваетесь и к тому же опасаетесь. Это надо преодолеть. Я сейчас расскажу вам сказку.

И она рассказала о юноше, который влюбился в звезду. Он стоял на берегу моря, простирал руки к небу, молился звезде, ночью видел ее во сне и обращал к ней свои мысли. Но он знал, или думал, будто знает, что человек не может обнять звезду. Он был уверен, что это его судьба — без надежды и осуществления любить звезду, — и построил на этом целую поэму о жизни в отречении, о безмолвном и верном страдании, которое делает возвышенным и благородным. Все эти мечты он устремлял к звезде. Как-то он снова стоял ночью у моря на высокой скале и смотрел на звезду, сгорая от любви. И в минуту великой тоски он прыгнул, бросился в пустоту навстречу звезде. В самый момент прыжка он успел еще подумать: но ведь это невозможно. И вот уже лежал на берегу, разбившись. Он не умел любить. Если бы в момент прыжка он собрал свои душевные силы и поверил в осуществление, он полетел бы вверх и соединился со звездой.

— Любовь не должна просить, — сказала она, — и не должна требовать. Любовь должна быть сильной и уверенной в себе. Тогда не ее ведут, а ведет она, Синклер. Вашу любовь веду я. Когда она поведет меня, я приду. Я не хочу дарить подарков, я хочу, чтобы меня завоевали.

В другой раз она рассказала мне еще одну сказку — о юноше, который страдал от безответной любви. Он целиком ушел в себя и думал, что сгорит от любви. Мир погас для него, он не видел голубого неба и зеленого леса, не слышал шума ручья и звуков арфы, все погрузилось во тьму. Он сам стал жалким и нищим. Но любовь его росла, он скорее готов был умереть и пропасть, чем отказаться от прекрасной женщины, которую любил. Он чувствовал, что любовь сожгла в нем все остальное, стала могучей и тянула за собой; прекрасной женщине пришлось ей подчиниться, и она пришла, а он распростер руки, чтобы заключить ее в свои объятия. И вот, стоя перед ним, она вдруг преобразилась, и он увидел с ужасом, что привлек к себе весь мир, которым пренебрегал. Мир был перед ним и готов был ему подчиниться: небо, лес, ручей — все шло ему навстречу в новых, ярких, свежих и великолепных красках, все это ему принадлежало, говорило на его языке. И вместо обладания одной-единственной женщиной он заключил в свое сердце весь мир, каждая звезда на небесах сияла для него, зажигая искру радости в его душе. В любви он нашел самого себя. А чаще всего в любви себя теряют.