Со слезами на глазах я смотрел на свою картину и вслушивался в себя. Затем, оторвав взгляд от картины, я увидел, что в дверях стоит высокая женщина в темном платье. Это была она.

Я не мог сказать ни слова. Лицо ее, подобно лицу ее сына без отпечатка времени и возраста, было исполнено одухотворенной воли. Эта величественно-прекрасная женщина улыбалась мне. Ее взгляд означал приветствие, исполнение мечты, это было возвращение домой. Я молча протянул к ней руки, она взяла их в свои ладони, крепкие и теплые.

— Вы Синклер, я сразу вас узнала. Добро пожаловать!

Звук ее низкого теплого голоса я впитывал в себя, как сладкое вино. Я решился поднять глаза и увидел спокойное лицо, бездонные черные глаза, свежие полные губы, высокий благородный лоб, отмеченный все тем же знаком.

— Как я рад! — сказал я и поцеловал ее руки. — У меня такое чувство, словно я всю жизнь был в пути и наконец возвратился домой.

Она улыбнулась теплой улыбкой матери.

— Домой мы не вернемся никогда, — сказала она приветливо. — Но там, где пути друзей пролегают рядом, там мир на какое-то время может показаться родиной.

Она высказала то, что я сам ощущал по дороге сюда. Ее голос и слова очень напоминали голос и слова ее сына. И все-таки это было другое. Более зрелое, теплое, уверенное. Но подобно тому, как Макс никогда не казался мальчиком, так и она не выглядела матерью взрослого сына. Молодыми и прекрасными казались ее лицо и волосы, золотистая кожа без намека на морщины, цветущий рот. Она стояла передо мной еще более величественная, чем в моих мечтах, и то, что она была рядом, — было счастьем, то, что она смотрела на меня, — блаженством.

Итак, это был тот новый образ, в котором мне явилась моя судьба: в нем больше не было одиночества и отчуждения и не было сладострастия. Я не принимал решений, не давал обетов; я достиг своей цели, высшей точки пути, отсюда открывалась далекая, прекрасная перспектива, дороги в страны, полные обещаний, осененные густой листвой близкого счастья, я был счастлив от сознания того, что эта женщина живет на свете, что я могу пить ее голос, дышать ее близостью. Чем бы она ни стала для меня — матерью, возлюбленной, богиней, — лишь бы она была здесь, лишь бы мой путь проходил рядом!

Она показала на мою картину.

— Вы не могли доставить нашему Максу большей радости, — сказала она задумчиво. — И мне тоже. Мы ждали вас с тех пор, как получили эту картину, мы знали, что вы на пути к нам. Когда вы были маленьким мальчиком, Синклер, мой сын как-то пришел из школы и сказал: там есть один мальчик, у которого знак на лбу. Он должен стать моим другом. Это были вы. Вам приходилось нелегко. Но мы вам доверяли. Однажды во время каникул вы снова встретились с Максом. Вам было тогда лет шестнадцать. Макс мне об этом рассказывал.

Я перебил ее:

— О, и об этом он вам говорил! Это было для меня самое тяжелое время.

— Да, Макс мне сказал: теперь Синклеру предстоит самое тяжелое. Он делает еще одну попытку сбежать в человеческую общность, стал даже завсегдатаем пивных. Но это ему не удастся. Его скрытый знак втайне его жжет. Разве это было не так?

— О да, так, именно так. Потому я и нашел Беатриче. А потом наконец у меня вновь появился учитель. Его звали Писториус. Только тогда я понял, почему в детстве был так привязан к Максу, почему не мог от него оторваться. Моя дорогая, дорогая Мать, тогда я часто думал, что должен покончить с собой. Неужели для каждого этот путь так тяжел?

Она погладила меня по голове движением легким, как дуновение.

— Всегда очень трудно родиться. Вы же знаете, как трудно птице выбиться из яйца. Вспомните и спросите себя, был ли этот путь действительно таким тяжелым? Только тяжелым? Не был ли он также и прекрасным? Могли ли вы найти путь более прекрасный и легкий?

Я покачал головой.

— Это было тяжело, — сказал я, словно грезя наяву, — это было тяжело, пока мне не приснился сон.

Она кивнула и посмотрела на меня проницательным взглядом.

— Да, нужно найти свой сон, тогда путь становится легким. Но не бывает постоянных снов и мечтаний, они сменяют друг друга, и не надо стремиться их удерживать.

Я испугался. Это что, предостережение? Или уже сопротивление? Но все равно, Я не буду спрашивать — куда, пусть только она ведет меня.

— Я не знаю, — сказал я, — как долго продлится мой сон. Я хочу, чтобы он длился вечно. Под рисунком птицы меня встретила судьба — как мать, как возлюбленная. Я принадлежу ей и больше никому.

— Пока этот сон ваша судьба, вы должны сохранять ему верность, — подтвердила она серьезно.

Меня охватили печаль и страстное желание умереть в этот волшебный час. На своих глазах я почувствовал слезы — как бесконечно давно я плакал в последний раз! — они неудержимо приближались и начинали меня душить. Резким движением я отвернулся от нее, подошел к окну и невидящим взглядом стал смотреть сквозь комнатные цветы.

Я услышал за собой ее голос, звучавший спокойно и в то же время полный нежности, как бокал, до краев наполненный вином.

— Синклер, вы ребенок! Ведь ваша судьба любит вас, и однажды она будет принадлежать вам так, как во сне. Если вы сохраните ей верность.

Я овладел собой и повернулся к ней. Она подала мне руку.

— Кое-кто из моих друзей, — сказала она, улыбаясь, — совсем немногие, самые близкие, называют меня фрау Ева. Вы тоже можете так меня называть, если хотите.

Она подвела меня к двери, открыла ее и указала на сад:

— Макса вы найдете там.

Я стоял под высокими деревьями оглушенный и потрясенный, то ли бодрствуя, то ли грезя, сам не знаю. Дождь деловито шелестел в ветвях. Я медленно вошел в сад, который тянулся далеко вдоль берега. Наконец я нашел Демиана. Он стоял в открытой беседке обнаженный до пояса у подвешенного мешка с песком и занимался боксом.

Я остановился, пораженный. Демиан выглядел превосходно: широкая грудь, уверенная посадка головы, мощные мускулы, энергичные и сильные движения бедер, плеч, всех суставов; он был — словно играющий источник.

— Демиан, — крикнул я, — чем это ты занимаешься?

Он радостно засмеялся.

— Тренируюсь. Я обещал поединок маленькому японцу. А он ловкий, как кошка, и, конечно, очень коварный. Но он не справится со мной. Придется ему испытать небольшое унижение.

Он надел рубашку и пиджак.

— Ты уже был у моей матери? — спросил он.

— Да, Демиан! Какая у тебя замечательная мать! Фрау Ева! Это имя ей так подходит. Она как будто Мать всего сущего.

Мгновение он внимательно смотрел мне в лицо.

— Ты уже знаешь имя? Ну, можешь гордиться, мой милый. Ты единственный, кому она сказала имя в первый час знакомства.

С этого дня я бывал в доме, когда хотел, как сын и брат, но в то же время — как поклонник. Закрыв за собой калитку и глядя издали на высокие деревья сада, я уже ощущал упоение и счастье. Снаружи была «действительность» — улицы, дома, люди, учреждения, библиотеки, читальные залы; здесь, внутри, была любовь и душа, здесь жила мечта и сказка. И при этом в нашей жизни мы вовсе не отдалялись от мира. В разговорах и мыслях мы часто были в гуще жизни, только как бы на другом поле, от большинства людей нас отделяла не граница, а некий иной способ видения. Мы хотели создать особое жизненное пространство на манер острова, могущее послужить образом или, во всяком случае, предвестием иной возможности бытия. Я, так долго просуществовавший в полном одиночестве, узнал теперь общность, которая возникает между теми, кто привык жить без людей. Больше никогда я не стремился на пиршество счастливых, на праздник радостных, при виде общения других я не испытывал больше ни зависти, ни тоски. И постепенно меня посвящали в тайну тех, кто несет на себе печать.

Нас, отмеченных знаком, остальной мир с полным правом воспринимает как чудаков, сумасшедших и опасных личностей. Мы — пробужденные или пробуждающиеся — стремились к более совершенному состоянию бодрствования, между тем как устремления и поиски счастья всех остальных были направлены на то, чтобы мнения, идеалы, обязанности, саму жизнь и счастье как можно теснее объединить с потребностями и желаниями стада. Там тоже было стремление, величие и сила. Но если, с нашей точки зрения, мы, осененные знаком, осуществляли волю природы к новому, единичному, устремленному в будущее, воля других состояла в упорстве. Для них человечество, которое они любили так же, как и мы, было чем-то законченным, тем, что надлежало сохранить и защитить. Для нас человечество представляло отдаленное будущее: мы направлялись к нему, образ его был нам неведом, законы его не написаны.