Время идет, бойцы пьянеют, кое-кто уже собирается уходить. Даже если ты слыл бывалым солдатом, даже если ты ползал под градом пуль, теперь, когда тебя дома ждет жена, которая ворчит, что нельзя о больной печени забывать и что дрова к зиме не припасены, и… да что говорить, невольно начнешь думать, не пора ли домой. Тут боевой опыт бесполезен.

Я тоже встаю и прощаюсь. Надо же когда-нибудь и героям спать ложиться… Нет, домой я все-таки не пойду, сделаю лучше небольшой крюк до церкви и обратно.

Церковь стоит сиротливо, в сумерках ее узкие окна тускло поблескивают.

Я присаживаюсь на каменную ограду; прямо под моими ногами тот самый пень, что служил когда-то пристанищем для пчел.

Молодая луна — массивная и краснощекая — взошла над лесом. Почти физически можно ощутить ее свинцовую тяжесть: такое чувство, что макушки елок вот-вот обломятся с треском и луна провалится за горизонт.

Но она не проваливается. Наоборот, отталкивается от леса, как от трамплина, и поднимается все выше. Скоро она осветит церковь. Я знаю, как выглядит луна, если смотреть на нее из темной церкви: лунный свет раздвигает своды, мрак расползается по углам и замирает там — черный, густой, почти живой.

Тихо! Чьи-то шаги. Да, теперь я ясно слышу шорох песка на дорожке.

Двое — парень и девушка — идут со стороны кладбища. Они шагают медленно, молча прижавшись друг к другу. Девушка одета во что-то серое.

Они сворачивают на еловую аллею, останавливаются перед церковью и сквозь решетчатую дверь заглядывают внутрь. Черный дверной проем — словно устье во мрак. Я хорошо знаю, как пахнет церковный мрак.

Ночная бабочка вьется у моих ног и опускается на пень, точно что-то ее привлекает. Запах меда? Неужели пчелы все еще живут здесь?

Я наклоняюсь над пнем и прикладываю к нему ухо: чуть слышное ровное жужжание.

Они здесь, во мраке своего гнезда. Шестигранные медовые ячейки. Пчелы видят во сне синие, красные, желтые цветы, полные меда. Наверное, они видят один и тот же сон, наверное, их усики, запачканные в цветочной пыльце, покачиваются в одном ритме.

Я достаю из кармана губную гармонику, гармонику Хейки, и подношу ее ко рту. Если дуть в нее очень слабо, еле-еле, гармоника звучит как орган.

Я наигрываю старую песенку о милом Сонни-бое, которого зовут на сеновал приминать сено. Теперь уже почти никто не помнит этой песенки.

А луна поднимается, и оконные глазницы церкви оживают в ее свете. Ночь становится прозрачной, точно облатка для причастия.