– Отняли и шнурки. Слыхали, чтобы кто-нибудь повесился на шнурках? Видите, меня опять замели. Вчера мы виделись с вами и у меня все было на мази. А сегодня на шоссе подошли два парня и попробовали ограбить меня.

– Там, где вы торговали бензином?

– Верно, там. Что оставалось делать? Я бью одного гаечным ключом – и он готов. Другой удрал, когда подъехала милицейская машина. А я стою с гаечным ключом, и покойник у моих ног. Надо же! Теперь Цыпину крышка.

– Пятнадцать лет.

– Если повезет, – Цыпин сел на табуретку. Кроме нее, в камере была привинченная к стене койка и кувшин для умывания. В двери было два отверстия: одно поменьше – глазок для смотрителей, через второе подавалась пища.

– Ничем не могу помочь, – сказал Аркадий.

– Знаю. На этот раз не повезло. Рано или поздно всем может изменить удача, разве не так? – Цыпин посмотрел спокойнее. – Слушай, начальник, я тебе много помогал. Когда тебе нужно было узнать что-нибудь стоящее, разве не я помогал тебе? Я тебя ни разу не подвел, потому что мы уважали друг друга.

– Я платил, – чтобы сгладить впечатление от своих слов, Аркадий угостил Цыпина сигаретой и дал прикурить.

– Ты знаешь, о чем я говорю.

– А ты знаешь, что я не могу помочь. Это же убийство при отягчающих обстоятельствах.

– Я не о себе. Помнишь Лебедя?

Аркадий смутно вспомнил странную фигуру, стоящую поодаль во время одной или двух встреч с Цыпиным.

– Конечно.

– Мы всегда были вместе, даже в лагерях. Деньги добывал я, понятно? Лебедю туго придется. Слышишь, у меня и так много забот, и я хочу, чтобы было хоть одной меньше. Тебе нужен стукач. У Лебедя есть телефон, даже машина, он будет работать как надо. Что ты на это скажешь? Пускай попробует, а?

Когда Аркадий выходил из тюрьмы, Лебедь ожидал его у фонарного столба. Кожаный пиджак не по росту подчеркивал узкие плечи и длинную шею. В лагере вор в законе обычно выбирал новичка, использовал его, а потом бросал. На вора смотрели как на мужчину. А «козла», что был под ним, презирали, считали придурком. Но Лебедь и Цыпин были настоящей парой, что бывает весьма редко, и никто в присутствии Цыпина не смел обозвать Лебедя «козлом».

– Твой друг говорил, что ты можешь кое-что сделать для меня, – сказал Аркадий без особого энтузиазма.

– Раз так, буду делать, – в субтильной фигурке Лебедя чувствовалось какое-то странное изящество, особенно поразительное из-за того, что он был далеко не красавцем. Трудно было сказать, сколько ему лет, к тому же говорил он слишком тихо, чтобы можно было определить по голосу.

– Деньги небольшие – скажем, полсотни, если придешь с хорошей информацией.

– Может быть, вместо того чтобы платить мне, вы сможете что-нибудь сделать для него? – Лебедь взглянул на ворота тюрьмы.

– Там, где он будет, полагается одна передача в год.

– Пятнадцать передач, – пробормотал про себя Лебедь, будто уже подсчитывая, что можно в них положить. Если Цыпина не расстреляют, подумал Аркадий. Да, любовь – не нежная фиалка, любовь – сорная трава, которая расцветает и в темноте. Может ли кто-нибудь разобраться в этом?

8

Хотя Москва стояла на пороге двадцать первого века, москвичи были по-прежнему привязаны к своим старым железным дорогам. Киевский вокзал, расположенный неподалеку от квартала для иностранцев и квартиры самого Брежнева, обращен в сторону Украины. С Белорусского вокзала, до которого пешком дойдешь от Кремля, Сталин в царском поезде отправлялся в Потсдам, а позднее Хрущев и Брежнев специальными поездами ездили в Восточную Европу инспектировать своих сателлитов или открывать очередной этап разрядки. С Рижского вокзала пассажиры попадали в Балтийские государства. Курский вокзал обещал отпуск под черноморским солнцем. С маленьких Савеловского и Павелецкого никто мало-мальски важный не ездил – только пригородные пассажиры да орды грязных, как картошка, крестьян. Несомненно, наиболее впечатляющими были Ленинградский, Ярославский и Казанский вокзалы – все три гиганта на Комсомольской площади. И самым необычным из них был Казанский, чья башня в татарском стиле увенчивала ворота, которые могли увести вас за тысячи километров в пустыни Афганистана, или к лагерю заключенных на Урале, или через два континента к берегам Тихого океана.

В шесть утра внутри Казанского вокзала на скамье вповалку спали целые туркменские семьи. На мягких узлах уютно устроились малыши в войлочных тюбетейках. Расслабленно опершись о стену, крепко спали солдаты, будто все сразу видели один сон – героические подвиги, изображенные на мозаичных панно на потолке зала. Тускло поблескивали бронзовые светильники. У стойки одного из работающих буфетов Паше Павловичу исповедовалась девица в кроличьей шубке.

– Она говорит, что Голодкин тянул из нее деньги, но теперь отстал, – доложил Паша, подойдя к Аркадию. – По ее словам, кто-то видел его на автомобильной толкучке.

Вместо Паши рядом с девицей возник молодой солдатик. Лицо ее, жирно намазанное румянами и дешевой губной помадой, изобразило улыбку. Парень тем временем изучал цену, проставленную мелом на носке ее туфли. Потом они под руку вышли через главный вход. Аркадий с Пашей направились следом. В предрассветной голубизне по Комсомольской площади двигались стучавшие на стыках рельсов трамваи. Аркадий видел, как парочка юркнула в такси.

– Пять рублей, – промолвил Паша, глядя вслед отъезжавшему такси.

Шофер свернет в ближайший переулок и выйдет караулить на случай появления милиции, пока парочка на заднем сиденье будет заниматься делом. Из пяти рублей шофер получит половину и, возможно, потом перепродаст солдату бутылку водки, чтобы отметить событие, – водка стоила куда дороже, чем девица. Ей тоже достанется хлебнуть. Потом она пойдет обратно на вокзал, даст «чаевые» уборщице, чтобы сполоснуться под душем и, разомлев от тепла и водки, начать все сначала. Считалось, что в СССР проституток нет, потому что революция ликвидировала проституцию. Их могли обвинить в распространении венерических болезней, в аморальном поведении или в тунеядстве, но по закону они не были шлюхами.

– И там нет, – Паша вернулся с Ярославского вокзала, где тоже переговорил с девицами.

– Поехали, – Аркадий бросил пальто на заднее сиденье и сел за руль. Мороза не было, хотя солнце еще не взошло. Небо становилось чуть светлее неоновых вывесок на крышах вокзалов. Движение стало оживленнее. В Ленинграде пока еще темно. Некоторым больше, чем Москва, нравился Ленинград, его каналы и достопримечательности. Аркадию он казался вечно угрюмым. Он предпочитал Москву, большую и оживленную.

Он направился к югу, в сторону реки.

– Может быть, вспомнишь что-нибудь еще о том загадочном собеседнике Голодкина, который встречался с ним в парке?

– Если бы я пошел вместо Фета… – проворчал Паша. – Он не отыщет и яйца у быка.

Они искали, где появится «тойота» Голодкина. За рекой, у Ржевских бань, они остановились выпить по чашке кофе с пирожками. В витрину вешали свежую газету.

– «Спортсмены с воодушевлением готовятся к приближающемуся празднованию Первого мая», – прочел вслух Паша.

– И торжественно обещают забить больше голов? – предположил Аркадий.

Паша кивнул, пробежал глазами текст.

– Так вы играли в футбол? Не знал.

– Вратарем.

– Ага! Теперь понятно…

В квартале от бань уже собиралась толпа. По крайней мере у половины присутствующих к пальто были приколоты объявления. «Трехкомнатная квартира с ванной» – это у женщины с грустными вдовьими глазами. «Меняем четырехкомнатную на две двухкомнатные» – явно молодожены, твердо решившие избавиться от родительской опеки. «Сдам койку» – прожженный делец, не брезгающий ничем. Аркадий с Пашей, двигаясь с противоположных сторон, прочесали толпу и встретились посередине.

– Шестьдесят рублей за две комнаты с водопроводом, – сказал Паша. – Совсем неплохо.

– Что-нибудь о нашем подопечном?

– Ничего нового. Иногда Голодкин здесь появляется, потом снова исчезает. Подвизается в роли посредника, берет тридцать процентов.