Так и умерла бы моя Анечка, лежа на обледенелом полу без помощи, если бы не вмешалась наша сусловская начальница МСЧ Анечка Семичастная. Она прислала наряд, положила больную в больницу, дала возможность не только поправиться, но и отдохнуть. Когда-то в Норильском лагере мне спас жизнь заключенный врач Утемисов, теперь Анечке спасла жизнь вольный врач Семичастная. И сам я спас от смерти не одного заключенного… Вольный врач Носова, бывшая заключенная, спасла нашу лагерную любовь — не будь Носовой, позднее вычеркнувшей нас обоих из новых этапных списков, мы разъехались бы и потеряли друг друга — ведь переписываться заключенные не имеют права и писем с лагерными адресами от них начальник КВЧ не принимает. Наконец, Тамару Рачкову выдала вольная сестра Оксана Петровна, любительница кормить медом всех желающих; этим она тоже спасла не одного заключенного. А комсомолка Валя из оперчекистской части, рисковавшая свободой и жизнью для того, чтобы передавать заключенным письма, которые опер Долинский распорядился сжигать? А медсестра Ростовцева, маленькая, рыжая, курносая, неприветливая, — она водила меня из Маротделения в Мариинскую тюрьму для оказания врачебной помощи и как-то по дороге, насупившись и глядя вбок, предупредила, что полька Ванда, моя помощница в амбулатории, — подосланный опером провокатор? Это было своевременное предупреждение, может быть, оно спасло мне жизнь… А в этапе… Но всего не вспомнишь и не перечислишь. Важно и бесспорно одно: в страшных условиях террора и насилия, пропаганды зла и лжи вольные и невольные простые советские люди с удивительной щедростью души безбоязненно протягивали друг другу руку помощи.
Так что же такое лагерная медицина? Неужели лишь благопристойная ширма, прикрывающая черные дела чекистов в проволочном загоне? Нет, тысячу раз нет! Лагерные врачи такие же люди, как и лагерные чекисты: каждый может творить добро и зло в меру своих душевных качеств, и каждый действительно творил их потому, что лагерная жизнь — это предельно сжатый сгусток жизни вообще: там тоже существуют условия для свободного выбора, и за проволокой главной определяющей силой является не буква закона или так называемые объективные условия, а живой советский человек, в котором почти всегда преобладают силы жизнелюбия и человеколюбия. Вот и Солдатов: хам, неуч, матерщинник, пьяница, сатрап… Однако же он влюбился в молоденькую вольную медсестру Олечку, круглолицую и похожую на куклу-матрешку, и сбежал с ней из лагерной системы — оба они променяли на обычную трудную, полную лишений гражданскую советскую жизнь праздное и сытое существование сталинского угнетателя, тюремщика и рабовладельца. Нет, хороший человек всегда и везде найдет возможность делать добро, и нужно вспоминать благодарным словом лагерные МСЧ, которые в меру возможного создавали добрым людям благоприятные условия для проявления гуманных движений души.
Мы с Анечкой уже закончили праздничный завтрак, и я готовился было свернуть самокрутку, как вдруг дверь открылась, и на пороге остановилась странная фигура, живо напомнившая недоброй памяти сорок второй год. Это был тощий голый молодой человек, надо полагать, светлый блондин с широко раскрытыми голубыми глазами, из которых кричала тоска и страх. На нем был надет рваный мешок — в дыры и были просунуты голова и руки. Держась от слабости за притолоку двери, живое видение голодного года едва слышно прошептало:
— Помогите… Умираю…
— Этот шеловек с нови этап, — сумрачно глядя в потолок, процедил Вольф. — Сейшас прибиваль.
Повалившись на табурет, человек в мешке выжал из себя:
— Я сын академика Бертельса… известного востоковеда. В этапе урки… едва не уморили меня голодом… Все вещи и костюм отобрали… Я — студент… Меня посадила невеста… за отказ регистрироваться… Помогите!
Это было ЧП. Года два назад таких привидений в мешках, в лохмотьях и просто голых по зоне шаталось множество, и сын академика погиб бы, никем не замеченный. Но теперь война кончилась, голода не стало, и ценность человека возросла от стоимости окурка, поднятого на грязной дороге, до сознания нравственного права на жизнь. Я написал направление в больницу на клочке бумаги (не на фанерке), Вольф обнял новичка за талию, и они исчезли.
— Закончим праздничный пир, — произнесла печально Анечка и подала мне кусок сыра, который принесла в кармане бушлата. Сыр! Я не верил своим глазам! Протянул руку, ожидая, что это волшебное видение исчезнет при прикосновении. Но оно не исчезло. Я откусил кусочек и принялся сосать его, как леденец. Все вспомнилось сразу: и зрелый бри, который я часто вечером заказывал в парижском кафе «Руайяль», и стильтон, который из ведра мне и сэру Эрнесту вырезывали у Стимсона на Стрэнде, и янтарные кусочки пармезана, которые я медленно жевал и запивал из горлышка глотками кьянти, сидя на траве в Фьезоле, в тот час, когда божественная Флоренция кажется сначала золотой, а потом розовой… Ах, сыры, сыры… Фантастическое царство запахов и вкусов — от камамбера с тончайшим запахом грязных носков, через серебряную плитку ливаро с запахом старого писсуара, до повелителя и недосягаемого идеала сырного мира — жеромэ в металлической коробочке: откроешь ее — и чудится, что прижимаешь нос к пузу гниющей на летнем солнце дохлой кошки…
— Что ж вы… Ешьте…
Анечка поднимает печальные глаза.
— Вы почему такая убитая? Вы нездоровы?
— Нет, не только. С тех пор, как меня послали на сырозавод, я чувствую себя хуже. Я не могу, понимаете, просто не могу десять часов ходить по кругу вместе с Чемберленом и вращать этот проклятый сепаратор. Я не могу! У меня нет сил!
Я опустил руку с кусочком сыра.
— Ешьте. Он честно заработан.
— Может, легче крутить ручку?
— Что вы… десять часов? Даже здоровые мужчины этого не выдерживают.
— Или лучше сдаться и пойти инженером на РМЗ?
Анечка тряхнула головой.
— Нет. Никогда. Я инженер-химик, и если меня вначале брали не по специальности на должность заместителя заведующего тракторной базой, то только потому, что вольный заведующий всегда должен иметь рядом с собой заключенного, на которого потом может свалить ответственность за воровство запчастей и за махинации с работой тракторов. Вы поймите: колхозы сидят без запчастей, но им нужно пахать, сеять и жать. Наша база нелегально обслуживает запчастями и тягачами всю округу: председатели хорошо платят, этим живет все наше начальство! Но злоупотребления могут вскрыться… В любой день… И я не хочу получать новый срок за то, что покрыла этих казнокрадов. Я не хочу! Сознание, что я прислуживаю банде негодяев, хуже ручки и оглобли! Пусть я работаю в должности клячи вместе с Чемберленом, но мы оба — честные животные!
Я положил кусочек сыра на стол и опустил голову.
— Все дело в здоровье Чемберлена. Пока мы ходим вместе — дело идет. Но бывают дни, когда он не поднимается на ноги. Одна ходить в оглобле десять часов я не в силах! Что будет, если…
Я встал.
— Ладно, не загадывайте вперед. У заключенного нет будущего. Живите сегодняшним днем. Сегодня у нас нет никаких дел, кроме отдыха, Анечка! — сказал я, видя, что она уже вытащила из-под топчана мой тощий вещевой мешок и принялась вытряхивать из него пыль. — Только после обеда сюда забежит на полчаса наш Тополь. Идем!
— Что с ней? Аборт?
— Да! Идем же, Анечка!
— Куда?
— Сейчас увидите! Ну, подбодритесь! Вольф, если начнут собираться товарищи, пусть подождут — я буду к десяти часам!
Мы проходим через вахту больничной зоны, огибаем рабочий барак и идем по направлению к главной вахте между стеной и забором — здесь тянется узкая полоса сочной немятой травы.
— Куда мы? — тревожно спрашивает Анечка.
— Вот сюда! — сияю я и указываю место. — Эту скамеечку я загодя смастерил вчера вечером под носом у стрелка. На вышке торчал Карп Карпыч.
— Зачем нам скамеечка? — тихонько смеется Анечка, видимо все уже понимая.
Мы садимся. Тихо. Перед нашими носами бурьян, позади него — серый дощатый высокий забор, увитый ржавой колючей проволокой. Но над нами — весеннее небо, ясное и холодное, которое вдруг нам начинает казаться теплым и ласковым.