— Однако, ты разве не говорил мне, что убьешь меня?

— Это я сказал в начале. Потом я убил тебя наоборот. Я убил тебя, чтобы ты родился в моем сердце. Ты единственный человек, которого я люблю, Португа. Единственный друг, который у меня есть. Не потому что ты мне даришь фотографии, прохладительные напитки, печенье или шарики… Клянусь тебе, что говорю правду.

— Но, черт побери, ведь все тебя любят… твоя мама, и даже твой папа. Твоя сестра Глория, король… Ты случаем не забыл свое дерево апельсина-лима? Ну, этот, Мизинец и…

— Ксурурука.

— Что еще…

— Это совсем другое, Португа. Ксурурука всего лишь деревце, которое еще не может дать и одного цветка…. Такова правда. Но ты, нет. Ты мой друг и поэтому я тебя попросил, чтобы мы прогулялись на нашей машине, которая через короткое время станет только твоей. Я пришел проститься с тобой.

— Проститься?

— Серьезно. Ты же видишь, я ни на что не годен, устал сносить побои и дерганье за уши. Я перестану быть лишним ртом…

Я почувствовал в горле болезненный комок. Мне нужно было много смелости, чтобы рассказать остальное.

— Так значит, ты убежишь?

— Нет. Я все неделю думал об этом. Сегодня ночью, я брошусь под колеса Мангаратибы.

Он даже не смог говорить. Сильно сжал меня в своих руках и стал утешать, как мог.

— Нет, не говори так, из любви к Богу. У тебя впереди прекрасная жизнь. С твоей головой и твоим умом. Не говори это, потому что это грех. Я не хочу, чтобы ты думал об этом и повторил это. А, я? Ты не любишь меня? Если ты меня любишь и не обманываешь, то ты не должен больше говорить это.

— Он отодвинулся и посмотрел мне в глаза. Провел ладонью своей руки по моим слезам.

— Я тебя очень люблю, мальчик. Намного больше чем ты думаешь. Давай улыбайся.

Я улыбнулся, почувствовав облегчение от его признания.

— Это все пройдет. Скоро ты станешь хозяином улицы со своими воздушными змеями, королем шариков, ковбоем, таким же сильным как Бак Джонс…. А с другой стороны, я вот о чем подумал. Хочешь знать?

— Хочу!

— В субботу я не поеду навестить свою дочь. Она уехала со своим мужем провести несколько дней в Пакетá. Я подумал, так как погода хорошая, то поехать на рыбалку в Гуанду. Но так как я меня нет большого друга, который бы составил мне компанию, то я подумал о тебе.

Мои глаза просияли.

— Ты возьмешь меня?

— Конечно, если хочешь, то да. Ты не обязан ехать. В ответ, я прислонил свое лицо к его выбритому лицу и сжал его в своих руках, обняв ими его шею.

Мы смеялись, и вся трагедия, куда-то удалилась.

— Есть одно место очень красивое. Захватим что-нибудь поесть. Что тебе больше нравиться?

— Ты, Португа.

— Я говорю о салями, яйцах, бананах…

— Мне все нравиться. Дома мы научились, любить все, что есть и когда есть.

— Тогда, поехали?

— Я даже спать не буду, думая об этом. Но была одна проблема ограничивающая радость.

— А что ты скажешь дома, чтобы уйти на весь день?

— Придумаю что-нибудь.

— А если затем тебя разоблачат?

— Но конца месяца меня не могут бить. Они обещали это Глории, а Глория это зверь. Она единственная блондинка похожая на меня.

— Правда?

— Да. Меня смогут побить только через месяц, когда я «восстановлюсь».

Он завел мотор и возобновил движение к дому.

— Так, надо полагать, что про то уже не будет разговора?

— «Про то», о чем ты?

— Ну, про Мангаратибу.

— Я подожду, какое время с этим делом.

— Мне это нравиться.

Потом уже я узнал от дона Ладислао, что, несмотря на мое обещание Португа возвратился домой, только когда Мангаратиба поехал назад. Это было поздно ночью.

Мы ехали по красивым местам. Дорога не была широкой, ни асфальтированной, ни мощенной камнем, но зато деревья и пастбища были прекрасны. И это, не говоря уже о солнце и небе веселом и таком синем. Однажды Диндинья сказала, что веселье это «яркое солнце внутри сердца». Потому что солнце освещает все что счастливо. Если это, правда, то в моей груди солнце украшало все…

Мы вновь стали разговаривать о разных вещах, пока автомобиль скользил без какого-либо усилия. Даже казалось, что он тоже хотел послушать нашу беседу.

— Это верно, когда ты со мною, то становишься шелковым и хорошеньким. Ты говорил, что твоя учительница… как ее зовут?..

— Донья Сесилия Пайм. Ты знаешь, у нее в одном глаз белое пятнышко?

Он рассмеялся.

— Так донья Сесилия Пайм, как ты говорил, не верит в то, что ты вытворяешь за пределами школы. С братиком и с Глорией ты ведешь себя хорошо. Тогда, почему ты так меняешься?

— Этого я не знаю. Только знаю, что все, что бы я ни делал, заканчивается баловством. Вся улица в курсе моих проделок. Кажется, что черт ходит и нашептывает мне разное. Если бы это было не так, то я не вытворял столько шалостей, как говорит дядя Эдмундо. Ты знаешь, что я сделал однажды с дядей Эдмундо? Я никогда тебе не рассказывал?

— Ты мне это не рассказывал.

— Так вот, около шести месяцев назад. Получил он сетчатый гамак с Севера и хвастался им. Никому не позволял покачаться в гамаке, такой сукин сын…

— Что ты сказал?

— Ладно, жадный, когда заканчивал спать, то сворачивал и уносил его под рукой. Как будто, кто-нибудь оторвет от него кусочек. Однажды пришел я домой к Диндинье, а она не видела, как я вошел. Наверное, она была в очках и читала объявления. Я прошелся по двору. Осмотрел гуйаву, но на ней ничего не было. Тут, я увидел дядю Эдмундо храпящего в гамаке, висевшего между оградой и стволом апельсина. Он храпел, как свинья. С полуоткрытым мягким ртом. Газета упала на землю. Тут, черт сказал мне одну вещь, и я увидел, что в кармане у него были спички. Оторвал кусок бумаги, стараясь не шуметь. Собрал все листы газеты и поджег бумагу. Когда под ним появились языки пламени…

Я остановился и спросил серьезно:

— Португа, я могу сказать зад?

— Ладно, но это почти ругательство и не стоит так говорить.

— А как должен сказать человек, когда хочет говорить о заде?

— Ягодицы.

— Как? Мне надо выучить это трудное слово.

— Ягодицы. Яго-ди-цы.

— Хорошо, когда начало гореть под ягодицами его зада, я побежал за калитку, спрятался и стал смотреть в дырочку в заборе, что будет. Старик сделал прыжок и поднял гамак. Прибежала Диндинья и отругала его: «Я устала уже говорить тебе, что нельзя ложиться в гамак пока куришь». Видя, сгоревшую газету, опять возмущалась, так как еще не прочитала ее.

Португалец от души рассмеялся и я был доволен, видя его таким веселым.

— Тебя не поймали?

— И не узнали. Только Ксуруруке я рассказал об этом. Если бы меня схватили, то отрезали бы мне яйца.

— Что отрезали?

— Ну ладно, кастрировали бы.

Он вновь стал смеяться и мы стали смотреть на дорогу. Повсюду, где ехала машина, неслось облако желтой пыли. Я думал об одной вещи.

— Португа, ты не обманул меня, нет?

— О чем ты, бандит?

— Смотри, я никогда не от кого не слышал: «Ему дали по ягодицам». А ты слышал? Он снова стал смеяться.

— Ты ужасен. Я тоже этого не слышал. Но оставим это. Забудем о ягодицах, и используй опять, слово задница. Закончим этот разговор, а то я уже не знаю, как тебе отвечать. Смотри на пейзаж, с каждым разом все больше больших деревьев. Река все ближе и ближе.

Он свернул на право, и поехал по тропинке. Машина шла, шла и остановилась на открытом месте. Здесь было только одно большое дерево, полное огромных корней. От счастья я захлопал.

— Как прекрасно! Какое прекраснейшее место! Когда я встречусь с Баком Джонсом, то скажу ему, что его поля и равнины, не идут и в подметки нашим. Он погладил меня по голове.

— Вот таким я хочу тебя всегда видеть. Живущего в хороших мечтах, а не с ерундой в голове.

Мы вышли из машины, и я помог ему разгрузить вещи в тень под деревом.

— Ты всегда приезжаешь сюда один, Португа?

— Почти всегда. Видишь? У меня тоже есть дерево.