— Теперь, однако, стали они поспокойнее. Убиваются по своём батюшке, но всё-таки им хоть то в утешение, что настроили по берегу церквей. Когда начинается на берегу на Пасху благовест, море стихает и слушает.

Так закончил свой рассказ ямщик, с которым я поспешал к Пасхе из Севастополя в Гурзуф.

Тарханкут 

 Мелкими волнами, как могильными холмиками, покрыто «морское кладбище». Вдали, словно лампадка в часовне, построенной над могилой, мерцает огонёк маяка.

Было тихо, ясно, небольшая зыбь.

Пароход чуть-чуть покачивало.

Петьков взглянул на компас и оглядел горизонт.

Ярко освещённый электрическими лампочками с рефлекторами, сверкающий большой компас слепил глаза.

Огромные, яркие круги пошли в глазах у Петькова, но через несколько минут глаз привык к темноте.

Было тихо и темно в море. На небе горели яркие звёзды. Вдруг одна из них словно упала и зажглась в море.

На горизонте засветился огонёк.

Петьков весь превратился в зрение.

Огонёк разгорался всё ярче.

— Судно навстречу.

Вот около огонька сверкнула красная искорка.

Рядом с белым загорелся красный огонёк.

Петьков снова взглянул на компас.

В ярко освещённой, медной отполированной чашке огромная стрела дрожала в том же направлении.

— Курс верен.

Он снова взглянул на горизонт по направлению огонька.

Когда огромные яркие жёлтые, красные, голубые круги прошли в глазах, — он ясно увидал белый и красный огоньки.

Расстояние между ними теперь уж увеличивалось. Белый огонь выше.

Огоньки увеличивались.

Вдруг около них мелькнула зелёная точка.

Петьков вздрогнул.

Вместо двух горели, разрастаясь с каждым моментом, три огня: зелёный, белый и красный.

— Сбились с курса!

Он скомандовал:

— Право!

Боясь взглянуть на компас, который слепил глаза.

Красный огонёк исчез. В темноте ярко горели, приближаясь со страшной быстротой, зелёный и белый.

— Что ж это?!

Петьков крикнул:

— Право на борт!

Пароход вздрогнул. Вода зашумела кругом.

Белый и зелёный огни, огромные, сверкающие, неслись на пароход.

У Петькова захватило дыхание.

Холодные мурашки побежали по телу.

Он чувствовал, как волосы словно зашевелились на голове.

— Что они? С ума сошли?

Он дёрнул верёвку свистка.

Густой, ревущий гудок всколыхнул тишину моря и словно с эхом слился с гудком встречного парохода.

Раз, два…

— Два свистка…

Руки Петькова закостенели на рулевом колесе, за которое он схватился.

Вблизи вырисовывался огромный чёрный силуэт парохода, который нёсся с белым и зелёным огнями.

Петьков кинулся к телеграфу машины, повернув ручку раз, два.

Стоп машина, задний ход.

Дзинь… Дзинь… Отчётливо, коротко, резко прозвенел ответный звонок машины.

Внутри парохода что-то запыхтело, заклокотало. Вода кругом запенилась. Послышалось, как плещутся волны о борт.

На тёмном силуэте встречного парохода сверкнуло три огня, — зелёный, белый и красный.

Его огромная масса выросла около самого борта.

У Петькова опустились руки.

Он подставил свой борт!

Петьков закрыл глаза.

Раздался треск, и его сшибло с ног. Откуда-то донёсся крик.

Когда он вскочил, над ним возвышался свороченный на сторону бушприт парохода.

Кругом слышался треск разрушаемого капитанского мостика.

Он видел только фигуру какого-то матроса, который карабкался на свороченный бушприт.

Он ли крикнул, или другой кто, но только крик страшный, отчаянный, душу раздирающий, пронёсся по пароходу, и ему ответили вопли с кормы, с палубы, изнутри парохода, из кают.

Пароход завопил, как раненый насмерть.

Момент, — и встречный пароход, разворачивая борт, с треском и оглушающим скрипом начал выдёргивать свой нос из разбитого им корпуса.

Как кинжал из раны в сердце.

Среди воплей, как аккомпанемент к ним, снизу, изнутри парохода, послышался страшный, зловещий шум.

Шум вливающейся в трюм воды.

Петькову показалось, что у него потемнело в глазах.

Электричество погасло.

Темнота усилила панику.

Новый вопль ужаса вырвался у парохода.

Ничего, кроме воплей, которые неслись в темноте отовсюду.

Раздавались рядом, доносились из низу, с лесенок, из кают…

В темноте люди хватались друг за друга, барахтались, отбивались и вопили, как будто уже погружаясь в воду.

Около ног Петькова послышался голос капитана.

Капитан зачем-то взбирался на мостик по разрушенной наполовину лестнице и кричал бессознательно, сам не понимая, что он говорит:

— Спокойнее… Спокойнее… Никакой опасности…

Около мостика раздался какой-то мужской голос:

— Капитан, мы тонем!

В толпе слышались рыдания.

Сквозь вопли откуда-то доносился хриплый крик старшего механика:

— Выходите из машины!.. Из машины выходите… Из машины!..

Выбежав первый, он спасал своих кочегаров.

— Свечей! Свечей! — кричал капитан в пространство, перегнувшись через перила мостика и не замечая стоявшего рядом младшего помощника, дрожащего, перепуганного, который твердил только:

— Капитан… капитан…

Он твердил это, надевая, как следует, наскоро накинутую курточку, дрожащими руками не попадая в рукава, и, надев, вдруг сорвался с места и чуть не кубарем полетел с маленькой крутой лестницы, крича пронзительным голосом:

— Фальшфейера… ракеты…

— Парус! — раздался крик на палубе.

— Сторонись!.. Пустите!.. Парус!..

Слышно было, как тащат по палубе что-то огромное, шуршащее.

— Пустите!.. Парус!.. Пустите!.. Где керосин!.. Несите сюда керосин!..

По палубе забегали огоньки зажжённых штормовых свечей.

Откуда-то с середины парохода с шипением огненной лентой высоко-высоко в воздухе взвилась ракета и рассыпалась на сотни сверкающих разноцветных искр и захлопали римские свечи.

На носу вспыхнул огонь облитого керосином паруса и зловещим светом осветил страшную картину ужаса, смятения, поголовной паники.

При его свете мачты казались какими-то виселицами, тени приобретали огромные, чудовищные очертания, возбуждая ещё больше ужаса.

Около мостика какой-то старик, став на колени, обвязывал дрожащими руками спасательным нагрудником плакавшую девочку и повторял только, когда метавшиеся по палубе сшибали его с ног:

— Тише!.. Тише вы… Тише!..

Женщина в разорванной рубашке, в короткой нижней юбке, бежала куда-то на корму с распущенными, развевающимися по ветру волосами и вопила:

— Пётр!.. Пётр!.. Пётр!..

— Вылезай из шлюпок!.. Вылезай из шлюпок!.. — вопил какой-то матрос.

Но его никто не слушал.

Хватаясь друг за друга, наступая на плечи, на головы, падая, обрываясь, пассажиры лезли в шлюпку, выведенную за борт, но ещё висевшую на талях.

Послышался крик, треск, стон, вопли отчаяния, ужаса.

Тали не выдержали, оборвались, шлюпка рухнула, перевёртываясь, увлекая за собой болтавших в воздухе руками и ногами людей.

— Потонем ещё все с ними! — крикнул один из матросов. — Айда к шестёрке!

И матросы кинулись, расталкивая толпу, сбивая с ног.

Шестёрка закачалась на талях.

К ней рвалась толпа.

Оттуда слышались вопли, крики:

— Пустите!.. Пустите!

— Я — женщина!..

— Ребёнка!..

— Не бейте!..

Крики ужаса, боли, мольбы, отчаяния.

Кругом метались обезумевшие от ужаса лица с широко раскрытыми, сумасшедшими глазами, с растрёпанными волосами. Дрожащие, полуодетые, раздетые люди, которые бегали от борта к борту, от кормы к носу и обратно, ища спасения.

Около парохода замелькали огоньки шлюпок. Около бортов слышался плеск воды от бросавшихся с парохода людей.

Борьба, страшная, ожесточённая, отчаянная, на жизнь и смерть, кипевшая на пароходе, загоралась и около него, среди отплывших шлюпок и утопавших, хватавшихся руками за борта, вот-вот готовых опрокинуть шлюпку.