— Узаконение посторонними законных детей, — но это нарушает все юридические нормы и формы! — скажут гг. юристы.

Я думаю, что не жизнь должна идти за юриспруденцией, а юриспруденция идти за жизнью, как наёмница за своей госпожой.

Пусть отыскивают новые нормы и новые формы гг. юристы, которых мы держим для нашего блага, для наших удобств.

Ребёнок — вот первое лицо в обществе. И пусть не будет он в полной кабале у дурных родителей, кто бы ни были эти родители: незаконные или законные, но гнусные.

Это великое дело — дать ребёнку право отыскивать своих родителей.

Но дайте ему, дайте другим, любящим его, за него отыскивать это право: избавиться от гнусных родителей.

Пусть ребёнок не будет собственностью низкой твари, — обзаконила или не обзаконила эта тварь своё „сожительство“.»

Таково полученное мною письмо.

Компетентное мнение 

Я получил следующее письмо:

Милостивый государь!

С большим интересом, удовольствием и смехом я читаю жалостные статьи:

— Ах, бедные незаконнорождённые!

Вот уже 36 лет 10 месяцев и 19 дней, как я состою обладателем документа:

— Из московской духовной консистории выдано сие в том, что в метрической книге московской Николаевской, что на Пупышах, церкви, 1865 года, в статье о родившихся № 7 писано: генваря пятого дня у г-жи такой-то незаконно родился сын имярек…

Вот он лежит передо мной, этот документ, пожелтевший, истрёпанный.

Словно стёршиеся кандалы каторжника, словно старая, проклятая тачка приговорённого к прикованию тачечника.

Ну, старый приятель, поговорим!

Ну, мой «позорный столб», у которого я простоял 36 лет 10 месяцев и 19 дней, — вспомним!

Действительно ли ты заставил меня столько страдать?

Клянусь, что на тебя лично мне жаловаться не за что.

В один прекрасный день меня пригласили в полицию.

Господин участковый пристав, полный и важный, сказал мне строго и величественно:

— По метрическому свидетельству жить нельзя. Вы должны приписаться.

Я пошёл в мещанское общество. И провёл вечер не без удовольствия.

Сначала шли дела общественные.

Гг. мещане упрекали друг друга в краже общественных денег.

Потом пошли дела арестантские:

— Принимать или нет обратно в общество того или другого, опороченного по суду?

Одних мещане решали:

— Шут с ними. Принимаем!

Других:

— Пусть идёт на поселение!

Когда «арестантские» дела кончились, началась приёмка лиц, желающих вступить в общество.

Гг, мещане зашумели, загалдели.

С меня требовали:

— Сто рублей за приписку! Меньше ни копейки!

Я стоял на пятнадцати.

— Ну, семьдесят пять! Дай семьдесят пять-то!

Поторговались-поторговались и сошлись на двадцати рублях.

Я стал мещанином города такого-то, легальнейшим существом.

И всё.

И с тех пор я мог спрятать тебя в портфель и хранить только для себя, как приятный сувенир.

Мой старый друг, мой истрёпанный товарищ, — ты был только один раз немножко свиньёй ко мне.

В отношении военной службы.

Ты не давал мне никаких льгот по семейному положению.

— Отбояривайся, как знаешь.

Будь я старшим сыном, будь я единственным сыном «г-жи такой-то», всё равно:

— Иди в солдаты!

Но по твоим протёршимся сгибам пробегает улыбка, мой истрепавшийся друг:

— Зато я не обязываю тебя кормить «г-жу такую-то».

Ты не даёшь мне никаких прав, но ты не налагаешь на меня и никаких обязанностей.

У меня нет, не может быть никаких братьев, сестёр, отцов, матерей, тётушек, бабушек.

Никого!

Я ни к кому не имел права обратиться в трудную минуту

Но и ко мне не смеет явиться никто:

— Я родственник!

— Я родственница!

Я выну тебя, мой пожелтевший документ, мой патент на свободу:

— У меня не может быть никаких родственников! «Незаконно».

Если у меня будет что-нибудь, я могу распорядиться, как я хочу.

Никакая троюродная каналья не может явиться оспаривать моё духовное завещание.

Ничьей опеки! Ничьего вмешательства! Ни к кому обязанностей!

«Клеймо», я люблю тебя, как привилегию на свободу.

Какие неприятности ты причинял мне, мой забавный документ?

А причинял!

Когда надо было отдавать тебя дворнику для прописки.

Положение было прекурьёзное.

Переезжая на новую квартиру, я должен был рассказывать неприличный анекдот о моей матери.

Так сказать:

— А знаете ли… моя матушка… того… согрешила!

Старший дворник брал документ, шёл к себе в каморку, вооружался очками, читал:

— У г-жи такой-то… не-за-кон-но… ро-дил-ся…

И, быть может, усмехался.

Но это было решительно всё равно.

«Г-жи такой-то», которую диффамировал документ, дворник не знал. А что касается меня, то за двугривенный он кланялся мне как самому законнорождённому

Тебя зовут «трагическим документом», приятель. Но повлёк ли ты за собой хоть одну трагедию?

Одну — да.

Это было, когда умирал мой отец.

Около него стояла его жена, законные дети.

А он, говорят, томился и говорил гаснущим голосом:

— Не все… не все…

Незаконного не было. Незаконный не имел права войти.

Да если бы и вошёл, — не велика радость!

Моего отца звали Иваном, меня зовут по отчеству Петровичем. Фамилия моего отца была Икс, моя — Игрек.

Если бы мой отец пришёл и сказал:

— Запишите ребёнка на меня, Он мой. Я хочу, чтоб он носил моё имя.

Ему бы ответили:

— Невозможно.

Мой отец был мещанин.

— Почему же я не могу передать моему сыну моего звания?

— Потому, что невозможно, чтоб титулы графов, баронов, князей передавались незаконным детям.

У моего отца ничего не было.

— Почему же я не могу дать прав своему ребёнку?

— А потому, что есть богатые люди, и их законные дети могут потерпеть при таких порядках!

Так, мещанам нельзя признавать своих детей, потому что на свете есть графы, бароны и князья.

Бедняк должен быть лишён родительского права, потому что на свете есть богатые люди.

Закон охраняет титул графов, князей и баронов, наследства богачей — и для этого лишает самых законных, самых естественных прав крестьян, мещан, ремесленников.

Как будто нельзя просто сделать каких-нибудь изъятий для титула!

Иди обратно в портфель, мой старый, обветшалый друг.

Твоё «ужасное» значение ей Богу преувеличивают!

Я, протаскавший тебя 36 лет, не могу на тебя пожаловаться.

Ты мне не причинил никаких неприятностей. Ты мирно лежал в портфеле.

Что в тебе написано, известно мне, небесам да дворникам.

Но вот общество, то самое общество, которое вопит:

— Ах, бедненькие незаконнорождённые!

Оно причинило мне в детстве слёзы, в юности огорчение, теперь возбуждает моё презрение.

Дворники, для которых слово «незаконнорождённый» позорно, получали двугривенный и молчали.

Общество, для которого «в слове незаконнорождённый, конечно, нет ничего, ничего позорного», шушукалось, шепталось, передавало эту сплетню.

Это слово я читал не в документе — документ был спрятан в портфеле, — я читал его в ваших глазах, господа.

— Вы знаете?.. Он…

И это меня злило, бесило, как теперь возбуждает во мне к вам презрение.

Вы кричите:

— Ах, уничтожьте этот бессмысленный термин в документе!

Да на кой же шут вы-то, вы придаёте такое значение «бессмысленному термину»?

— Уничтожьте в документе, и прекратится в жизни.

Вы, кажется, и от предрассудков хотите освободиться через участок?

Почему не привести этого «компетентного мнения» заинтересованного лица?

О нём говорят.

Значит и он имеет право голоса.

Право отца 

 Герой дня…

У него ни одного зуба, почти ни одного волоса.

Но это не балетоман. Это обыкновенный младенец.

Ему всего несколько минут отроду.