Те, кто делились с ним, чем могли, делали это, должно быть, как загипнотизированные, со страхом дивились тому, что это семейство, единственное на всю округу, как-то умудряется жить, когда остальные еврейские и цыганские семьи давно выловлены и уничтожены… Это ещё куда ни шло, но вот то, что на них самих, да и на их благодетелей никто не донёс, было уж совсем невероятно.

Итак, я зашел, спросил. Мне сказали, что Янкелю повезло: ему досталась часть дома сбежавших на запад, и его семья — все четверо — сейчас ютится там, в новом, хоть и тесноватом жилище. Он забрал жену и детей из земляного укрытия. Мне объяснили, как его найти. В тот раз, когда мы шли на Каменец-Подольск, у меня съестного не было вовсе, и я ему, помнится, ничего не оставил — скверно, но было так. Скорее всего, я просто плохо соображал. А тут мы, хоть и по-прежнему обряженные во всё немецкое, но харчей набрали немало и всё это везли на трофейных немецких машинах. Я не хотел пугать Иакова своим мундиром и через штатских соседей передал ему кое-какие продукты, кажется, довольно много. А сам смотрел издали. Он появился, шел медленно, озираясь, всё взял, похоже, даже не поблагодарил, не спросил, от кого, сразу отнёс добычу в дом и тут же появился снова — увидел, что больше ничего нет, покачал головой без определённого смысла и скрылся за дверью. Было видно: если когда-нибудь он оттает, отдышится, то не скоро. И навряд ли. Оттуда, где он побывал, по-видимому, тоже не так-то легко возвратиться.

Много лет спустя я раскрыл Библию — именной указатель. Там прочёл: Иаков — пятка; когда мать рожала двойню, первым шёл Исав, а вторым Иаков, который держался ручонкой за пятку брата. Но было и ещё одно объяснение имени: Иаков — занимающий место хитростью. Вспомните, библейский Иаков приобрёл первородство, купил его у старшего брата за чечевичную похлёбку. И подумал я, а может, не только хитростью, но и предусмотрительностью? Инстинктивным заглядом вперёд? А ещё, может быть, трепетным предчувствием?.. Ведь все переводы с древних языков приблизительны и не точны.

Прошло ровно сорок лет с того дня, как наши доблестные войска действительно освободили от фашистских захватчиков славный, древний город Каменец-Подольск. «Салют и Слава нам!» Сорокалетие освобождения города местные власти решили отметить торжественно — с большой помпой. Пригласили оставшихся в живых участников события. Ветераны— правда, далеко не все — съехались, благо проезд по ЖД для ВОВ почти бесплатный. А уж питание, ночлег, транспорт— всё там организовали наилучшим образом, равно как встречи и приветствия, памятные подарки, значки, вымпелы, грамоты, места захоронений и, конечно, доисторические и исторические памятники. Музей значительный, а уж сам город, боевые башни и полуразрушенные стены — сплошной заповедник. На главной экскурсии между прочим выяснилось, что весь Каменец-Подольск и главным образом его старинная часть «на скалах», окружённая рекой Смотрич, во время оккупации были не чем иным, как еврейским гетто, да ещё предназначенным для массового истребления людей. Никаких газовых камер. Здесь расстреливали великое множество восточно-европейских и местных евреев и, как бы вскользь заметила экскурсовод, «было в частности уничтожено 37 тысяч евреев. Но ведь и не только… И цыган, и других национальностей там было не мало: русских, поляков, мадьяр, румын, молдаван, украинцев и иных. Не говоря уже о руководителях, активистах Советской власти, политработниках, членах партии, председателях колхозов и совхозов. Ну, и 37 тысяч… как уже говорилось».

Стало быть, здесь, в достославном городе Каменец-Подольске, находилась гигантская европейская душегубка. Получается, немалая часть жителей, оставшихся в этой части города, так или иначе, имели к этому лагерю смерти то или иное отношение?.. Вот, наверное, почему тогда, в конце марта начале апреля 1944 года здесь и детей вовсе не оказалось… (Как-то сразу вспомнилось: ведь ни одного ребёнка… И никто из нас, пришельцев-освободителей не допёр… не заподозрил… Вот ведь слепые! Нерадивые. Не почувствовали, не угадали… А жители молчали…) Ну, это ещё куда ни шло, но во все праздничные дни освобождения, через 40 лет, какой-то неуверенный запах полу-утаивания всё ещё витал в закоулках старинных развалин, в заново реставрированных сооружениях.

Музейные работники принимали у себя в основном здании исторического музея. Вышел даже не приём, а посиделки — гость оказался всего один. Директор и сотрудницы были более чем приветливы и любезны. У меня, например, кое-что их интересующее сохранилось, я рассказал: немецкий термос, компас с пометкой 1942 года, кожаная папка командира немецкой сапёрной бригады (бригаду мы громили в январе 1945 года). И моя последняя танкистская шинель из английского сукна. Она оказалась вожделенным экспонатом: мне объяснили, что в музеях не осталось подлинного обмундирования тех лет, всё поддельное, а то, историческое, истлело, побито молью… Спиртное попивали сдержано, больше беседовали, музейная скромная закуска убывала, и мне было доверительно сообщено, что цифра «37 тысяч» условная, для «широких масс», а на самом деле ИХ было здесь уничтожено 85 или даже 86 тысяч!..

— А почему всё это держится и по сей день в таком глухом секрете?

Никто мне ответить не смог. Сообщили вскользь, почти небрежно, как бы без всякого умысла. Экскурсоводы, бухгалтерия, научные сотрудники, директор музея — эти так называемые «маленькие люди провинциального города», они, может, и сами не отдавали себе отчета, что те 37 или 86 тысяч жизней плюс все дополнительные (все до одного!) сидят в них занозой. Она непрестанно саднит — иначе никто бы мне ничего не сказал. И не узнал бы я ничего.

Потому что, полагаю, в нашей системе сплошных психических сдвигов, полного засекречивания и одурелого агитпропа[5] настоящие ответы найти трудно. Или невозможно. Глухая секретность нужна не столько в угоду государственной безопасности, сколько для сокрытия больной совести, а то и для взращивания изуверской хитрости. Мы научились скрывать даже преступления нашего противника, даже врага, когда они становятся неотличимо похожи на наши собственные преступления.

Мне послышался последний вздох не то 37, не то 86 тысяч и всех до одного, люто приплюсованных к этому множеству. Космический отзвук этого гигантского вздоха волной ушел в безразмерное пространство… Он по сей день и час витает там… Во мраке… Как Дух Святой над водами ещё не созданного Мира…

Нет, выходит, туда тоже возвращаться нельзя — там рвы и карьеры, переполненные изуверством всех мастей. Но зачем же так бессмысленно утаивать и врать — обе стороны тут в пылу грязного соревнования — только та сторона разжевала и выблевала эту взрывчатую смесь, а наша (пусть и «бывшая наша») всё ещё жуёт и делает вид, что почти ничего не происходило, не происходит… Навсегда горько будет всякому догадавшемуся, что в Гусятине, что в Каменец-Подольске, что по всей необъятной уже не стране, а стороне. Горько не столько за прошлое, сколько за настоящее.

Последний ли вздох послышался?..

Не очень-то любит отечественная историография и так называемая «военная наука» сухой обличающий язык цифр. Цифр-то до дьявола, пустых, никчемных. Настоящих мало. С ними трудно— с настоящими. Кто как хочет, так этот язык и понимает. Например: «Из 55 миллионов убитых в Европе за время Второй мировой войны 40 % — граждане Советского Союза»— ведь это не 20, а уже 22 миллиона. Или два миллиона убитых — это малозначащая деталь, можно пренебречь?.. Два миллиона! Это людской боевой состав 143-х полевых пехотных дивизий!!! — Но и тут всё шатко, недостоверно, фальшиво — погибших гораздо больше. Специалисты снова подвинулись и назвали 27 миллионов!..!..!.. Что составляет уже не 40, а 50 % от числа общих потерь за всё время Второй мировой войны.

«Вы должны знать, что смертность в немецких лагерях для советских военнопленных составляла 57,8 % — это означает ТРИ МИЛЛИОНА ТРИСТА ТЫСЯЧ»— а ведь это 5 млн. 709 тыс. 342 человека, оказавшихся в плену у фашистского вермахта. Это цифры германские. Где вы у нас такую цифру найдёте?.. Исходные цифры взяты из текста замечательного немецкого писателя Генриха Бёля— «Письмо моим сыновьям, или четыре велосипеда» (Журн. «Ин. Лит». № 12, 1985 г.) Бёль, может быть, не был нашим закадычным другом, но он не был никогда нашим врагом— при этом он всегда был предельно Честным Человеком. И последовательным противником, даже врагом всякого тоталитаризма: как немецко-фашистского, так и коммуно-советского (во всероссийском исполнении, во всенемецком, венгерском, румынском, болгарском, чешском и всяком другом…)