Ствол далеко улететь не мог, а вот мой «томпсон» оказался совсем кретинским: толстенные пули выпрыгивали из ствола и падали рядом. Сколько ни воюй, такого не увидишь — и представить нельзя.

— Как у козы вываливается! — орал Романченко и хохотал.

Тут уж смеялись все, даже механик-водитель в раскрытом люке, Тишин и тот, кажется, похохатывал из-за башни танка.

— Ты чего скалишься и не стреляешь? — кричал ему Петро.

Он вроде бы нашёл-таки злополучный ствол: изловчился, что-то вставил, что-то повернул «против часовой стрелки» — пулемёт оказался выше всяких похвал, скорострельный. Я уже бросил «томпсона» на землю и перестал жалеть свои родные патроны. Наша победа, казалось, играла на фрицевых шкурах, и я наконец услышал сзади очереди тимофеева автомата. Иванов и его экипаж приняли посильное участие: они не спеша, размеренно палили из орудия приблизительно в ту сторону, куда надо было. Я послал настилом одну за другой две зелёные ракеты туда, где по моему разумению мог находиться Загайнов с автоматчиками… Да чего там, всякий бой — это мешанина расчета с нагромождением нелепостей, опыта и абсурда, везения и непредсказуемых провалов, трагических совпадений и гомерических неурядиц. Это потом всё становится таким гармоничным, стройным и разумным. Наверное, нет смысла описывать весь идиотизм этой свалки: одно орудие они бросили, второе искалечил Иванов (совершенно случайно), а третье: расчёт успел запрячь лошадей, и они рванули куда-то по улице на юг. Мы вроде как опомнились, торжественно въехали в центр всё ещё освещённого пожаром села и тут же обнаружили двигающуюся навстречу команду автоматчиков Загайнова. Они шли по улице в довольно толковом боевом порядке. Обнаружив в гаснущих отсветах пожара наш танк, кто-то из героев саданул в нашу сторону короткой очередью и чуть не ухандокал своего коренного командира взвода Тимошу. Ведь на броне-то сидел он один. Мы-то с Петром предусмотрительно продвигались по улице от укрытия к укрытию, считая, что так оно всё же безопаснее. Кое-кто из немецких артиллеристов мог ещё задержаться в селе… Мои драгоценные разведчики (оба!), обнаружив, что вся сомнительная, но результативная операция прошла без их прямого участия, кинулись вдогонку за удирающей упряжкой с орудием и остатками расчётов. Уже можно предсказать, каково будет их героическое донесение — как им-де удалось им насолить, да как им не удалось их догнать, так они удирали! И какие тяжёлые потери они умудрились нанести противнику в последний момент! Кстати: когда неприятель стоит и наносит тебе тяжелый урон, когда контратакует, его называют врагом, когда он же драпает и мы его колошматим, его величают противником— это я давно заметил: врождённое великодушие.

Я сел в башню танка на место Иванова, и сразу сверхвезение: всего за несколько секунд связался по сети разведки с батальоном. На всякий случай высунулся из башни и прислушался: там, в деревне, у Фомичева, ни один мотор не работал, ведь тридцатьчетвёрку слышно на 4–5 километров. Мог бы дать руку на отсечение — все они без задних ног дрыхли, разве что кроме охранения. Оскорбления подполковника сидели в башке и саднили. Подумать только: «Немедленно сообщите наверх — разведка бездействует и болтается у меня под ногами»! А после моего донесения он наверняка ещё добавил: «Впереди тяжелый артиллерийский заслон. Веду разведку и бой», а сам завалился и спит.

Ведь для нас это был бы не только позор, но и трибунал. Шутка ли: бездействие на самом ответственном боевом направлении! — трибунал и штрафняк. Пришла пора расквитаться. Зажег лампочку внутреннего освещения. Закодировал текст. Это был текст на убой, он сидел в мозгу с самого вечера, и по градусам сильно превосходил температуру, которая то накатывала, то отступала. Я и вправду заболевал: «Вся разведка — один танк «В», 18 автоматчиков, 3 офицера — находимся центре села Остапе (координаты). Танки передового отряда 1,5 км. Северо-восточнее (координаты). Ждём подкрепления. Срочно. Должны рассветом уйти на Юг (координаты)». И две фамилии. Передал, получил подтверждение — «квитанцию». Вот теперь посмотрим, какой сон приснится Фомичеву и кто у кого где болтается.

С одной стороны — изрядное свинство: подставлять под удар воюющего рядом, даже если он дал осечку. Но с другой — «не стучи на соратника, не суй его головой в петлю. Из трибунала не выберешься». А то ведь до чего дошло: своих остерегаешься больше, чем врага смертельного! Так тоже нельзя.

Ну, это я в наше оправдание, а тогда, там, мы с одной стороны чувствовали себя полными победителями, а с другой — пока я возился с шифровкой и передавал радиограмму, моё состояние ухудшалось с каждой минутой, и не как-нибудь, а обвально.

Почему я не рассказываю, что в это время делал Петро Романченко? Да потому что этот выразительный хохол скромно братался с местным населением, тем самым, у которого мы сожгли большущую ригу, воспользовались ею как светильником. Кстати, рига уже догорала, всё еще слегка подсвечивая окрестности. Спасибо, что ветра не было, а то огонь мог бы перекинуться на соседние постройки… Теперь Петро глушил хозяйский самогон-первач и продолжал раскатисто громко смеяться, рассказывал хозяевам про то, как вылетел ствол пулемёта, как весело мы зажгли их злополучную ригу, как Тиша не стрелял потому, что двумя руками держался за задницу.

— За чью? — крайне заинтересованно спросил хозяин.

— То-то и оно! Если бы… а то ведь за свою. Собственную!

Уж его-то, страдальца, они накачали до стадии полного обезболивания.

Я тоже выпил и всё ждал: может, перестану зябнуть, ослабнет колотун… Но, хотя самогон был вполне качественный, мне он нисколечко не помог.

Мы ждали приказа немедленно двинуться вперёд, но для этого кто-то должен был подменить нас, чтобы оставить село за собой. А то ведь следом придут из второго эшелона и доложат, что село взяли они. И в приказе тиснут. Тут уж никому ничего не докажешь. Везде, повсюду мошенничество, интриги, подлог. При чём тут село, когда прохиндеи целые города оттяпывали у боевых подразделений и ордена-медали получали за несовершённые подвиги — всё дело в том, кто первый доложил, зафиксировав победу в приказе.

Холодало быстро, из охранения по одному забегали погреться, заодно можно было хлебнуть глоток-другой (но не больше). Нам сообщили, что в передовом отряде никакого шевеления нет и в помине. Я усадил за рацию одного из своих разведчиков, а сам плотно укутался в брезент на броне рядом с башней: мол, «как только эфир встрепенётся, сразу окликни». Мне уже было совсем невмоготу. Хотелось прислониться хоть куда, лишь бы не стоять, не сидеть, даже не лежать, а витать в пространстве. И это было не от самогона, ни в малой степени… Отнюдь… Упаси, спаси — просто земля вспучивалась, вставала дыбом и медленно плыла мне навстречу…

А в кругу главного командования на самом-то деле происходило нечто невразумительное. Только узнал всё это я гораздо позднее. На передовом командном пункте находились командарм Лелюшенко (генерал малодисциплинированный и с очень плохой нервной системой, зато отчаянно храбрый), командир нашего танкового корпуса Евтихий Белов (тоже генерал, но человек размеренный и спокойный) и все те, кому следовало околачиваться возле них, одним словом, устроители и управители боя, совершенно уверенные в том, что всё это гигантское сражение катится исключительно их титаническими усилиями и не имеет права задержаться хоть на минуту. Любая неудача, затык или откат есть искажение их грандиозного замысла, не говоря уже о гениальных установках штаба фронта, Генштаба и самого Верховного!..

Дорогой мой Нерославский (гвардии старший лейтенант) сделал своё дело и задержал радиограмму ровно настолько, насколько смог. Мы тем временем переползли через деревянный шаткий мосток, вышибли вражеских артиллеристов с их боевой позиции и, уж извините, захватили немалое село. На стол командующего легли сразу две радиограммы. Одновременно: «Разведка болтается у меня под ногами и бездействует…» и «Нахожусь центре села Остапе (координаты). Танков Фомичева нет. Жду подкрепления». Лелюшенко завопил (а он умел это делать):