— Не слушается!

Представляю себе Петра, да и в госпитале.

Медведев из госпиталя попал в другую часть. На обратном пути отыскиваю его. Встретились как родные.

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант?

И я хохочу:

— Что тебе, курносая пятница?

— Как вы думаете, можно перебраться в свою часть?

Иду в штаб. Прошу, убеждаю, требую. Не отпускают. Подхожу к мотоциклу, завожу.

— Ну как, товарищ лейтенант?

— А вот так. Садись в коляску.

Медведев важно устраивается на мягком сидении, и я трогаю. Проезжаю штаб. Из штабной машины выскакивает начальник штаба и что-то кричит. Поздно. Проскочили шлагбаум, и мотоцикл мчится по прекрасной лесной дороге. Лёгкая пыль вьётся из-под заднего колеса. Медведев сияет и кричит:

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!

— Что тебе?

— А здорово! Правда?!

Пошли проливные дожди. На каждом сапоге таскаю по несколько кг липкой грязи. В землянках сыро. Тоска одолевает несносная. Частенько видимся с Зорькой. Подолгу беседуем.

— Ты знаешь, Зорька, у меня твёрдая уверенность, что я останусь жив. Мне уже кажется, что я неуязвим.

— Представь себе, мне точно такая же мысль в голову приходила. Во всяком случае, верить в это необходимо.

Романченко из госпиталя к нам не вернётся. Его назначили командиром отдельной разведроты.

Иван Белоус теперь адъютант командира корпуса полковника Белова.

Зайдаль получил письмо из Ленинграда. Его жена была там, а сейчас переброшена на задание в Ригу. Зайдаль прочёл письмо вслух, опустил его на колени. Уставился на меня своими глазищами, аж холодно стало.

— Всё… и жены у меня больше нет.

Впервые я увидел, что человек может состариться за несколько минут.

Часто бываю в медсанбате, в землянке двух молодых девушек врачей. Все ломают себе голову, в кого из них я влюблён. Даже пытались меня спрашивать. Я оставляю вопросы без ответов.

Я влюблён в двух сразу, или, вернее, ни в одну из них не влюблён.

А писем от Светланы нет.

Второй час ночи. Только что пришёл из медсанбата. Всю дорогу в голове прыгали строчки и рифма. Я прежде никогда не писал стихов. И это просто так под настроение. Сажусь и пишу почти без правки. Получается безграмотно. Искреннее излияние сумбура собственных мыслей:

Новый 1945-й. Начальник разведотдела поздравляет меня с новым годом, вторым орденом и присвоением звания гвардии старший лейтенант.

Поздно ночью приходят Василий Курнешов и Зайдаль Лейбович. На протяжении двух часов они распекают меня за то, что я, по их мнению, стал сугубым индивидуалистом, эгоистом, что я начал замыкаться в себе, что я даже становлюсь педантом. Я слушаю их и лишь изредка задаю вопросы. Во многом они правы. Друзья замолкают. Вытаскиваю из-под кровати случайно добытую бутылку самогона. Молча распиваем. Первый тост за тех, кого нет с нами — это традиция.

12 января 1945 г. Прорыв. Силища несметная. Вперёд, вперёд, вперёд. День и ночь варимся в этом котле. Вот это дело, это жизнь. Чем больше надоедает война, тем яростнее сражаешься. Идём на прорыв. Прямо, на запад.

13 января. Еду на транспортёре. Навстречу движется подбитый танк. С танка машут:

— Вульфович! Стой! Стой!

Останавливаюсь. На броне сидит лейтенант с перебинтованной рукой и в изодранном комбинезоне. Спрашиваю, вынимая карту:

— Где сейчас ваши? — и хочу отметить местонахождение Зорькиного батальона.

— Идут на Коньске. Километрах в 30-ти отсюда. Немного южнее.

Спрашиваю, между прочим:

— Ну как там Зорька Нерославский?

— Часа два тому назад убили.

Кричу не своим голосом:

— Что!!!

— Не ори. Убили, говорю, человека. — И желваки забегали на скулах лейтенанта.

— Его?.. Как же это?.. — ненужный, дурацкий вопрос.

— Балванкой, наповал. Поезжай, там узнаешь. — И танк трогается.

А ведь Зорька был твёрдо убеждён, что останется живым в этой войне.

Едем. Медведев заряжает мне новенький трофейный парабеллум и считает запасные патроны — «21, 22, 23, 24». Все пригодятся. Я не вижу дорогу, перед глазами тёмносерые круги.

— Да, теперь все патроны пригодятся.

Так рождается ненависть.

Коньске, Александрув, Парадыз. Жмём по земле польской, обходя крупные населённые пункты.

С «собственными» немцами у меня свои счёты. Я сам их проверяю, прежде чем сдать в разведотдел. Так будет вернее. До Одера осталось 25–30 км. Маленький польский городок. Прошло всего несколько часов, как немцев вышибли из этого городка. Останавливаемся на несколько часов заправить машины и передохнуть.

Приехал в гости Наум Комм. Обедаем вместе. Прибегает Медведев.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, наискосок хорошая маленькая квартирка и пианино. Пойдёмте вместе с Наумом.

Идём. К нам присоединяются ещё 5–6 бойцов и Василий Курнешов. Входим. На маленьком диванчике за столом сидит совершенно седая женщина. А лицо у неё довольно молодое. Она была очень красива, да и сейчас ещё… На её коленях лежат большие полотнища белого и красного материала. Она спокойно шьёт знамя польской республики.

— Здравствуйте.

Следует сдержанный ответ:

— День добрый, — а в глазах опаска и недоверие.

Я показываю рукой на фортепиано:

— Вы разрешите бойцу поиграть немного?

Она поджимает губы и нехотя достаёт из жакета маленький ключик. Протягивает мне. Её рука дрожит. Женщина склоняется над знаменем и не торопясь шьёт, шьёт, шьёт.

Наум разделся и сел к инструменту.

Его руки пробегают по клавишам лёгким ветерком. Несколько аккордов.

Останавливается, расстегивает ворот гимнастёрки и… руки его в волевом порыве устремляются по клавишам. Комната полна звуками торжественной мелодии шопеновского полонеза.

Я смотрю на женщину. Она не поднимает головы, но стежки сообразуются с ритмом мелодии. Хозяйка слушает.

Наум знает, что я очень люблю «Пер Гюнт» и играет песнь Сольвейг.

Медведев уселся в мягкое кресло, но, забыв о том, что надо быть солидным, раскрыл широко рот и самозабвенно слушает песню — Песню оплакивания любви.

Улеглась мелодия Грига. Наум задумывается. Вытирает руки… Решил…

Эмоциональный взрыв, необычайная экспрессия и темперамент. Руки летают по клавишам, и ещё не мелодия, а сонм звуков вихрем носится по комнате. И вот тема страдания и муки сильной и волевой натуры возникает на этом фоне. Она растёт, ширится и наконец становится величественно самостоятельной и цельной. Она достигает наивысшего напряжения. Больше нельзя. Большего человек выдержать не может. Вдруг резкий спад и тема начинает утихать…