Ни следа белых халатов врачей или медсестер.
Но где-то же они должны находиться?! Поискать их? Нет! Хочу лишь поскорее убраться от-сюда прочь. Ничего иного как прочь, прочь!
Через все еще приоткрытую дверь палаты, а затем осторожно через большую тяжелую створ-ку входной двери. Отличная дверь: Когда она щелкает, попадая в створ замка, то звучит как стук топора.
В коридоре обнаруживаю человека на носилках. На нем раскинута серая попона, так что не могу видеть, что с ним произошло. Этот человек на носилках следит за мной глазами. Он, оче-видно, может говорить. Останавливаюсь и осторожно спрашиваю его:
- Что здесь произошло? Почему здесь нет никаких медиков?
- Все смылись, господин лейтенант. Часа два назад – все!
- И сестры?
- ВСЕ! – следует лаконичный ответ. – Все удрали!
Внезапно из этого человека вырывается:
- Господин лейтенант, у Вас конечно есть машина. Ради Христа, господин лейтенант, заберите меня отсюда! Мне самолет отстрелил ползадницы. Ради Христа! У меня жена и дети, господин лейтенант! Трое детей, господин лейтенант!
Я стою и не знаю, как быть. Что я должен сказать этому бедняге? Его умоляющий взгляд бук-вально пригвождает меня к месту. Этого вытянувшегося у моих ног человека просто оставить в его беде и исчезнуть – так не пойдет! Объясняю ему:
- У нас нет настоящей машины, только совершенно перегруженный газогенераторный грузовик, набитый полевой почтой полностью, до самого верха. Нет шин и больше нет запаса дров. И мы не можем выбросить полевую почту на дорогу...
- Но возможно Вы можете ее кому-то сдать, господин лейтенант? – произносит мужчина умо-ляющим голосом.
- Где? Кому? – спрашиваю недоуменно. Слышу, что мой голос звучит так, как если бы меня ду-шили. – И к тому же, нас там уже трое...
Какой-то момент размышляю: А может положить его во всю длину на крышу? Но при этом точно знаю: Там он быстро умрет.
- Ну, Вы же не позволите мне так просто сдохнуть здесь! – и бедняга начинает громко плакать и всхлипывать!
Эта банда подлецов-врачей! Эти жалкие, трусливые создания! Просто сбежали!
Наклоняюсь к носилкам и пожимаю этому человеку руку, которую он с трудом вытащил из-под попоны и протягивает ко мне. Я больше не могу говорить. Меня все это доводит до слез. Говно, дерьмо, сволочи!
Трижды сволочное дерьмо: Я не рожден пастором...
Бартль пялится на меня сзади, с пяти метров, а затем резко крутит головой. Сваливаем! Должно означать это его движение. Теперь Бартль тот, кто командует мной. Я еще хочу: Вы сдюжите! сказать, но не говорю ни слова. Безмолвно отворачиваюсь, и чувство стыда и бесси-лия, словно горб весом в центнер, давит меня.
~
В следующем коридоре останавливаюсь и пытаюсь успокоиться: Что я должен был сделать? Ради Бога, там было больше сотни человек раненых – которым мы должны были бы помочь. Всемилостивый Боже, там же были люди, лежавшие на полу будто окровавленный скот. И все они должны будут погибнуть так – в своей крови и гное – без врача и укола!
Прислоняюсь правым плечом к стене в легком обмороке, чувствую приглушенный запах клеевой краски. Серая скотина! Пушечное мясо! Даже несчастных свиней просто так не остав-ляют дохнуть на скотобойне!
Из моего испуга вырастает внезапная, неудержимая ярость. Будто в судороге закусываю, что-бы не заорать от беспомощности, губы, и дрожу как в лихорадке.
Когда спустя несколько минут судорога оставляет меня, я опустошен, беспомощен и расте-рян. И лишь теперь позволяю слезам застилать глаза. Но внезапно кричу, сам того не желая:
- Ну, есть же здесь хоть кто-нибудь?!
Мой вопрос ужасным эхом уносится вдаль. Ответа нет.
И вновь перехватывает дыхание от сомнений охвативших меня: Может ли все это происхо-дить в действительности? Или это всего лишь страшный сон?
Во дворе навстречу мне идет легкораненый в ногу.
- Это правда! – говорит он. – Врачи смылись! Все смылись!
И, пожалуй, потому, что видит ужас на моем лице, еще добавляет:
- Почти все ранения от налета самолетов на бреющем, господин лейтенант. Большинство по-ступили совсем недавно...
Затем опускает взгляд на мою левую руку и вопросительно смотрит на меня.
- Тоже попал под штурмовик, – только и говорю. А в голове свербит одна мысль: Господи, Боже мой, ведь подобное могло и со мной произойти! Оторвать ползадницы, вырвать затылок... Судя по всему, я чертовски хорошо отделался своим разбитым локтем и гремящим от контузии черепом!
Едва снова усаживаюсь в «ковчеге», боль возвращается назад.
Когда «кучер» рвет с места в карьер, пытаюсь сделать несколько глубоких вдохов. Голова при этом хочет буквально расколоться от грохота...
И опять «ковчег» тащится по Парижу: Что совсем не просто для того, кто готов орать от невы-носимой боли. Я не могу следить по карте за нашим маршрутом... У меня нет плана Парижа. Но в любом случае мы должны двигаться на восток – лучше всего вдоль Сены и к Bois de Vin-cennes .
Хотя я довольно часто проезжал это расстояние, никак не найду правильную дорогу. Мое сознание словно померкло. Кажется, больше не уверен даже в странах света. Но веду себя так, будто у нас все хорошо и наша дорога именно та, что надо: Лишь бы двигаться дальше прочь из города! Ничего иного как прочь отсюда!
Снова останавливаются пешеходы, завидев наш «ковчег», и глазеют, открыв рты. Это, конеч-но, все нормально. Но все же, все же…
И, все же, что-то не как всегда. Или такое мое восприятие зависит всего лишь от пронзающих меня болей, что, как мне кажется, я сразу вижу в пешеходах угрожающие признаки? Может меня просто лихорадит? Пульс стучит, так мне, во всяком случае, кажется, непосредственно в локте, и гораздо более учащенно, нежели ранее – а перед глазами, будто тонкий туман висит.
Уже давно испытываю сильную жажду. Медленно, но верно, жажда становится мучительной. Заскочить в бистро? А нет ли у меня предчувствия того, что мы можем попасть в ловушку? Не-что подобное буквально висит в воздухе! Я это ясно чувствую...
Одно определенно: В уличном движении можно увидеть гораздо меньше машин Вермахта, чем обычно. И нигде ни одного нашего солдата. Комендантский час? Нигде на улицах никого в форме. Это, по меньшей мере, необычно...
Боль в левой руке убивает меня. Рука стала такой толстой, что мне, конечно, придется разрезать рубашку, чтобы достать ее.
Пожалуй, температуры у меня нет, но все же холодный пот покрывает лоб и меня слегка тря-сет от озноба. Но что с того!
Самолеты-штурмовики нас не убили. Мы довольно легко отделались – для начала, во всяком случае. И так как я слегка суеверен, то ищу древесину, чтобы постучать по ней три раза. Навер-ху на крыше мне не пришлось бы долго возиться в ее поисках, но здесь вокруг лишь жесть и резина. Даже приклад в автомате не деревянный.
Моя раненая рука лежит тяжелым грузом и сильно пульсирует. Не следует ли поискать дру-гой госпиталь?
Столб с указателями высится посреди перекрестка. Возможно ли найти из множества такти-ческих знаков указатель военного госпиталя? Какая ерунда! У меня еще есть таблетки. Если проглотить немного больше, то, думаю, дела пойдут лучше.
Никогда прежде не встречал в Париже военный госпиталь. Я знаю только санитарную комнату в Gare de l’Est. Туда я как-то забрел однажды посреди ночи пешком – топал туда около получаса, так как метро больше не работало, а я боялся, что мог бы попасть в крупную неприятность в районе крытого рынка.
Не следует ли нам остановиться здесь, переночевать, Бартль хочет узнать от меня.
- Как Вы, с Вашей рукой-то...?
- Рвем отсюда как можно быстрее! И на этом точка! – даю Бартлю окончательный приказ.
Повозка, запряженная лошадьми, катит рысью вплотную к стенке набережной, где букинисты раньше выставляли свои зеленые ящики. Черная телега нагружена большими бочками.
Обнаруживаю бистро, возле которого на тротуаре стоят несколько стульев. Надо выпить! принимаю решение и направляю «кучера» почти вплотную к бордюрному камню. Так мне можно сидеть, не покидая кабины.