Прошло несколько лет.

И вот я познакомился с Тадеушем Михальским, приехавшим из Парижа на Варшавскую книжную ярмарку. После презентации «Дома на берегу Онего» в книжном магазине «Нежный варвар» мы пошли ужинать в ресторан «Диспенса». Уж не помню, чем мы угощались — слишком долго живу в тундре, чтобы оценить вкус лангустов, а разговор зашел о Янеке и былых планах. Тадек оживился.

— А может, мне приехать к тебе в Ловозеро?

— Почему бы и нет?

Глаза Тадеуша — точь-в-точь, как в свое время у Яся — заблестели в предвкушении приключений, и до самого конца ужина мы, не обращая внимания на официантов, бродили по Ловозерским тундрам.

Я словно вернулся в прошлое. Снова маршруты и экипировка, прогнозы погоды и меню. Казалось, Янек сидит рядом и, поглядывая на нас, удовлетворенно улыбается — наконец, мол, наши планы воплотятся в жизнь.

С Тадеком мы условились встретиться «на порошу» — когда в горах выпадет первый снег. Самое лучшее время для свидания с северным оленем.

В России Тадек никогда не был. Тем более — в провинции. Можете себе представить, как он был поражен, впервые соприкоснувшись с русской глубинкой. Да еще столь специфической! Сперва огни военных баз в пустынной тьме за окнами машины на шоссе Оленегорск-Ловозеро (по дороге Валерий пытался что-то рассказывать, но с русским у Тадека не очень, к тому же громко играла музыка), потом привальная, то есть большая пьянка по случаю приезда (северные традиции), а утром — трое пьяных саамов и похмелье в гнусной комнатке с видом на паскудный поселок. И ощущение, что Париж остался где-то в другой жизни.

Однако Тадеуш держался молодцом, не подавал виду, что потрясен встречей с северной реальностью. Лишь потом он признался, что при виде лодки, на которой мы должны были плыть в лагерь «Пирас», у него ноги подкосились. Суденышко и впрямь доверия не вызывало.

— У нас ни одна туристическая фирма не позволила бы себе такого. Потом ведь придется платить по страховке.

По дороге мотор несколько раз глох — то свечи заливало, то стартер подводил — приставали к берегу, Лемминг принимался за ремонт, так что по озеру мы поболтались порядочно. Но до лагеря под Пункаруайвом добрались целыми и невредимыми.

Принимали нас по-царски: малосольная икра кумжи и уха из налима плюс форель и жареный сиг. На столе была даже приготовленная на гриле оленина, хотя до забоя еще далеко. Хозяева постарались — не каждый день случаются гости из Парижа. Тадек раздал гостинцы. Валерке пришлась по вкусу шотландская водка, Серега предпочел свою, родимую, а Андрей забраковал «галуазы» — мол, «беломору» и в подметки не годятся. Первый лед был сломан.

За ужином Лемминг изображал из себя саамского сказочника и развлекал Тадеуша забавными историями из жизни пастухов, а я пытался выступить в роли переводчика-синхрониста. Но как передать нюансы русского языка — пластичного, позволяющего гнуть себя и переиначивать, да еще окрашенного «саамизмами» и местным сленгом? Вот, к примеру, рассказывает Валерий о всяких психах, что медитируют на Нинчурте (якобы «Горе жизни»): не раз, кочуя за стадами, он издалека принимал за пасущихся оленей неподвижно сидящих в позе лотоса людей. И лишь подойдя поближе, обнаруживал, что это снова кто-то «мудитует». Попробуй объясни, что в слове «мудитирование» скрыта ирония, отношение саамского пастуха ко всевозможным нью-эйджам.

Наконец Тадеуш, устав от впечатлений, отправился в чум спать, а я остался ночевать в веже, чтобы дать ему возможность побыть наедине со звездами, заглядывающими в дымник. После ухода Тадека компания расслабилась. Парижанина пастухи немного стеснялись, а теперь можно было «догнать» и дать волю языку.

— Русский без мата много не расскажет, — подытожил Андрей и поведал нам забавную байку из жизни карельского лесоповала. Дело было под Повенцом, где во время финской кампании проходила линия фронта. В шестнадцати верстах работала другая бригада. Однажды те парни приехали к ним похвалиться находкой — финским автоматом. Обнаружили его в кроне огромной сосны, которую свалили накануне. Автомат даже не до конца проржавел.

— Небось солдат повесил на дерево, а потом погиб или в плен попал, а сосна росла-росла… — вставил Серега. — Давайте за солдата, пусть земля ему пухом будет.

— Они этот автомат продали одному коллекционеру из-под Олонца, — продолжил свой рассказ Андрей. — Купили ящик спирта и так упились, что барак спалили напрочь. Трое мужиков живьем сгорели.

— То есть финский автомат свое дело сделал и русских положил, — прокомментировал Лемминг. — Давайте теперь за наших.

Зарывшись в кучу мягких оленьих шкур, прислушиваясь к разговору, я медленно погружался в сон. Эту мужскую манеру и раскованность, возможные только там, где мужчины вынуждены обходиться без женщин, я помнил еще по артели «Светлячок» (потом переименованной в «Гданьск»). Сколько же раз после тяжелой работы на заводской трубе или крыше, в Явожно или Беляве, мы собирались всей бригадой за пивом и болтали часами, не заботясь о правдоподобии своих баек. Мне даже показалось, что я слышу голоса не Лемминга, Сергея и Андрея, а Робаля, Седого и Туска. Интересно, отыскал уже кто-нибудь из них своего оленя?

Погода в Луяврурте — лотерея. За час может поменяться несколько раз — то солнцем порадует, а мгновение спустя снегом засыплет, то затянет туманом только что кристально прозрачный мир — вне зависимости от времени года. Эти неожиданные смены погоды унесли жизни не одного туриста… Не так давно на перевале Чивруайладе в июльской метели погибли от переохлаждения трое опытных московских альпинистов, а ведь у них за плечами была не одна серьезная вершина в горах более высоких, чем Луяврурт. Тела обнаружили лишь осенью.

Да что там, мы с Наташей тоже пережили здесь жуткие минуты. Снежная буря застала нас на перевале Эльмарайок бабьим летом прошлого года, на обратном пути из Сейдъявра. До шахты «Карнасурт» — рукой подать. И вдруг — буквально в мгновение ока — начался ад. Снег по лицу хлещет, ураганный ветер валит с ног, видимость нулевая. Мы чудом добрели до бюро пропусков, где нас отогрели чаем и по телефону вызвали такси — пройти несколько десятков метров до автобусной остановки мы уже не могли. Это был хороший урок. Я на собственной шкуре убедился, что горы Севера гораздо более опасны, чем кажутся на первый взгляд.

Глядя теперь на снежные плюмажи, взметающиеся на гряде Пункаруайва, я вспоминаю тот кошмар. Из-за Нинчурта ползут тяжелые тучи. Молчаливая мощь горных колоссов рождает тревогу. Мы заканчиваем сборы.

Валерий — в юфтовых сапогах чуть ли не до подмышек, в куртке с капюшоном, за пазухой бинокль, на поясе два ножа и шаманские амулеты — какие-то бусинки на причудливо сплетенных ремешках, магические знаки на костяных брелоках — такое ощущение, что он вырядился специально ради нашего парижанина. А может, эти украшения помогают отыскивать оленей? И отпугивать злых горных духов? Еще у Валерия за спиной ружье и брезентовый вещмешок.

Тадек облачился в ярко-красную куртку и шляпу с широкими полями. Это хорошо, в случае чего не потеряется на снежной белизне.

Я затягиваю рюкзак. Андрей с Сергеем остаются в лагере. Мы обещаем вернуться назавтра к вечеру. Салют!

Сразу за лагерем выходим на вырубленную в густом сосняке широкую просеку, которая поднимается по склону Пункаруайва вертикально вверх. Ее сделали специально для оленей. Снегу пока немного, лишь чуть-чуть припорошило ягодники. Темно-сизые шарики голубики — пузырьки замерзшего сока — тают во рту, словно леденцы с божественным ароматом.

По оленьей просеке выходим на траверс,[133] огибаем макушку Пункаруайва и выбираемся на обширное плато, соединяющее Пункаруайв с Нинчуртом. Справа внизу шумит Куансуай, стекающий между двумя вершинами Женской Груди. Словно кто-то льет струйку шампанского. Первый привал.

— Видите стаю воронов? — спрашивает Валерий, махнув рукой по направлению к Энгпорр. — Возможно, там олени.