— Человеку всегда следует полагаться на собственные ноги, — повторяла хранительница тайны пампасов, одна из наиболее живописных фигур Чатвина.

Брюс Чатвин верил в магическую и терапевтическую силу ходьбы. Впрочем, не он один… В книге «Что я тут делаю?» писатель рассказал занятную историю из жизни Вернера Херцога.[129] Узнав, что его подруга, Лотта Эйснер,[130] при смерти, немецкий режиссер отправился пешком — зимой, по снегу — из Мюнхена в Париж, глубоко убежденный, что таким образом сумеет отогнать от нее болезнь. И действительно — Эйснер стало лучше, и она прожила в добром здравии еще десять лет!

Читая «Тропы песен», я не раз поражался сходству чатвинских аборигенов и моих саамов — аборигенов Севера. Отличает их, в сущности, только климат и некоторые второстепенные реалии. В том же, что касается мировосприятия, анимизма и веры в тотемных предков, отношения к природе (или — шире — к Земле!), а также положения, в которое их поставили белые люди, — это вылитые мои саамы! Впрочем, Чатвин сам упоминает лапландские «поющие камни», о которых рассказывали ему финские журналисты, и проводит аналогии между саамскими сейдами и австралийскими «следами предков».

Мне импонирует отношение Брюса Чатвина к австралийским аборигенам: не свысока, с позиции представителя мудрого Запада, а с точки зрения человека, которому приелась больная западная цивилизация. Я разделяю его симпатию к «приземленному» мышлению аборигенов, которые полагают, что «ранить землю — значит ранить самого себя», и тоже считаю, что, направляя всю психическую энергию на сохранение мира, аборигены делают больше, чем белые люди, пытающиеся во что бы то ни стало мир изменить. Не говоря уж о таких деталях, как замечание Брюса, что язык аборигенов родился из подражания птичьему пению (близкое моим мыслям о происхождении саамской речи от голосов тундры) или же важное для нас обоих ощущение, будто ночуя в палатке под звездным небом, мы возвращаемся в родной дом.

И, наверное, неслучайно, мы оба любим китайского поэта Ли Бо эпохи Тан — исповедавшего даосизм и скитание по горам.

Однако прежде всего нас с Брюсом роднит идея того, что основополагающее право каждого человека — жить в нищете, если таков его выбор! На каждом шагу обнаруживая следы разорения Севера белым человеком в погоне за нефтью, газом или рудой, разрушение — при помощи «цивилизации» белых людей — ментальности аборигенов, я подобно Чатвину в «Тропах песен», думаю, что «если у этого мира вообще есть будущее, то это аскетизм!». Причем нам обоим известно, что мыслим мы «против течения».

Герой «Троп песен» Чатвина, монах-отшельник, автор «пособия по нищете», поучал, что вещи наполняют людей страхом. Чем больше у человека вещей, тем больше он боится их потерять, становясь в конце концов рабом собственных опасений. Интересно, что при этом персонаж Чатвина, отец Теренсе, восхищается XX веком, потому что тот впервые в истории человечества позволил людям жить, не владея буквально ничем. Над этим стоит задуматься.

Навязчивой идеей Брюса была тайна беспокойного духа, который живет в человеке и заставляет его скитаться по миру. Чтобы разгадать ее, английский писатель сам сделался бродягой. Где он только не бывал: Патагония, Сахара, Австралия, Россия, Китай, Гималаи… Особенно его интересовали люди Пути. Он собирался написать книгу о номадах. Спустя годы путешествий он прочитал слова из китайской «Книги песен»:

И тогда он осознал абсурдность этой идеи. Книгу о людях Пути написать невозможно. Можно лишь записывать собственную тропу, оставляя едва заметные следы — ряд «неоконченных» книг. Ведь закончится наша тропа лишь с нашей смертью.

Я смотрю на фотографию Брюса на обложке его биографии, написанной Николасом Шекспиром: потусторонний взгляд, кожаная куртка, рюкзак и ботинки на шее. Может, он как раз выходил от монаха: «Я снял ботинки, связал их шнурками и повесил на шею. Нагретый песок просыпался у меня меж пальцев». Думаю, больше всего Чатвину подходит слово «странник».

Странник — человек, порожденный Дорогой, и Дорога, вырастающая из человека.

Первых своих оленей на Кольском полуострове я увидел перед деревянным зданием железнодорожного вокзала в Оленегорске. Они стояли на гранитном постаменте, отлитые из чугуна и выкрашенные серебрянкой. Словно двое чекистов на памятнике в Великой Губе.

Зимой в Ловозере олени встречались на каждом шагу — одни, свесив языки, тянули сани, другие покорно ждали своей очереди на бойню. На праздник Севера в конце марта в село съехались из тундры оленьи упряжки, чтобы принять участие в больших весенних гонках. В ночь накануне соревнований кто-то убил всех четырех оленей прошлогоднего чемпиона. Случай беспрецедентный — вот ведь времена настали! Убить ездового оленя ничего не стоит — протяни руку, и ручное животное само пойдет к тебе, надеясь на угощение.

Смотреть совхозные стада не хотелось — хватит с меня фильма Вдовина об осеннем сгоне. На экране загоняемые в корраль[131] олени напоминали колхозных коров, а не гордых царей тундры.

Поэтому я с радостью принял предложение Лемминга — отправиться вместе с ним на предзимний обход Ловозерских тундр. Тем более, что как раз в это время собирался приехать Тадек Михальский (брат Янека) из Парижа, и я подумал, что хорошо бы показать ему Луяврурт с опытным проводником. А для меня это была последняя возможность увидеть оленей на воле.

С Янеком Михальским я познакомился в Варшаве осенью 1998 года. До этого мы несколько раз обсуждали по телефону планы издания французского перевода «Волчьего блокнота».

Мы встретились на улице Фраскати — в бывшей вилле Любомирских, где располагался офис издательства «Noir sur Blanc», со временем ставший для меня вторым домом. Янек сразу пришелся мне по душе. То, что по-русски называется — «настоящий мужик». Сильный, с открытым лицом. По крепкому рукопожатию я почувствовал, что в нем живет тот же беспокойный дух, который не давал покоя Чатвину.

— Здесь Гомулка держал своего пса, — вместо приветствия сказал Янек, махнув рукой в направлении особняка, — там возле виллы стояла его будка.

Мы быстро подписали бумаги (аванс дал мне возможность, вернувшись на Север, сосредоточиться на «Волоке», не заботясь о пресловутом хлебе с маслом), после чего Янек пригласил меня на русские вареники в SPATiF.[132] Закусывая этими варениками (кстати, отличными) водку, мы перескакивали с одного на другое (как обычно бывает, когда видишь человека впервые, но такое ощущение, будто вы знакомы многие годы), однако главной темой были путешествия. Именно тогда Янек открыл мне Николя Бувье (одного из величайших мастеров Дороги…) и рассказал о своей встрече с тогда уже тяжело больным писателем, незадолго до его смерти. Приканчивая графин, мы принялись строить планы совместных странствий. Речь шла о Новой Земле, Земле Франца Иосифа или Кольском полуострове. Остановились на Кольском.

Мы собирались начать с Соловков, на яхте вместе с Василем обойти вокруг Кольского полуострова, добраться до Мурманска, а оттуда по суше отправиться в Ловозерские тундры. Потом Ясь много раз звонил мне на Соловки, расспрашивал о Васе, интересовался, как идет строительство новой яхты, мы обсуждали детали экипировки. Иногда рассказывал о своих путешествиях — то он только что вернулся с Кордильер, то собирался на Северный полюс. Наша экспедиция на Луяврурт по разным причинам все откладывалась. И вдруг Янека не стало.