Статный мужчина с пышными усами уже выходил из своего номера в гостинице «Европейская», когда его вернул назад телефонный звонок. Он с досадой хлопнул по ладони «Иллюстрированным путеводителем по Люблину» и засунул его в карман светлого шерстяного пальто.

— Алло? — раздраженно спросил он, но, узнав голос собеседника, несколько переменил тон. — Мое почтение… Да, Александр Свержавин у телефона. Что-то случилось?

Согласно кивая головой, он медленно снял шляпу и расстегнул пальто. Сел на край кровати.

— Нет, ни в коем случае, — сказал он. Переложил трубку в другую руку. — Сегодня же воскресенье… Да, вчера я сделал, что от меня требовалось, сегодня не работаю… Разумеется, с завтрашнего дня я в вашем распоряжении. Да, именно так, как было уговорено.

Он еще пару раз кивнул, хоть собеседник и не мог этого видеть.

— Что случилось? — опять спросил он. — Какие изменения?

В ответ он, должно быть, услышал нечто несоответствующее его пожеланиям, потому что поморщился и резко поднялся, посмотрев на дверь.

— Да, это не телефонный разговор, — буркнул он, — но по этому вопросу я лично тоже мало что мог бы сказать. Меня не интересуют ваши субподрядчики, я не на то нанимался… — Он прервался, поймав себя на том, что вот-вот перейдет на русский. — Мы так не договаривались, и я не за это деньги беру… Да, конечно, большие деньги любого интересуют! Однако гораздо важнее — просчитать риск… Да, я свой риск просчитал… Ладно, — он скривил губы, как будто хотел выругаться, — договорились. До свидания.

Свержавин взглянул на часы и поспешно вышел из комнаты.

В коридоре он обогнал бородача из номера 121, быстро отвел взгляд и сбежал по лестнице. На тротуаре огляделся по сторонам, слегка растерянный, как человек, который в чужом городе ошибся улицей. Потом сделал насколько шагов в сторону презентабельного Краковского Предместья, снова порыскал взглядом по сторонам, наконец, обратился к прохожему, полному мужчине лет шестидесяти, который, сопя, дефилировал ему навстречу.

— Прошу прощения, это Литовская площадь?

— Да, Литовская, — ответил одышливый толстяк. — Что, заблудились?

— Но здесь ведь должна быть церковь. — Теперь Свержавин припомнил, что еще минувшей ночью, когда ехал в гостиницу, не заметил возвышающихся над крышами куполов храма. — Собор Преображения Господня.

— Собор? — Прохожий бросил на приезжего подозрительный взгляд. — Да, стояла здесь губернаторская церковь, но уже лет пять, как ее магистрат разобрать приказал.

— Разобрали… — пробормотал Свержавин, посмотрев в путеводитель. — А на Зеленой церковь есть? Здесь поблизости? — спросил он, оглянувшись в сторону улицы: его внимание привлекли цокот копыт и хриплое ржание лошади, когда извозчик рывком натянул поводья.

Через Краковское Предместье, опираясь на тросточку, шел по диагонали старик за восемьдесят с взъерошенными седыми волосами, в высокой конфедератке с гигантским орлом и в длинной темно-синей форменной тужурке с малиновыми лацканами. У Свержавина эта форма вызвала ассоциации со старой формой железнодорожника, армейскую она никак не напоминала. До него стало доходить, лишь когда полицейский, вместо того чтобы урезонить старичка или даже влепить штраф, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. И дошло окончательно, когда разглядел на эполетах ветерана цифры 1863 — дату начала польского бунта[4].

— На Зеленой? Церковь? — уточнил с нескрываемым ехидством прохожий, устремляя взор в ту же сторону, что и Свержавин. — На Зеленой теперь костел миссионеров. А если вам нужна церковь, так она на Русской, за еврейским рынком.

— А далеко это?

— Изрядно. На той стороне площади есть стоянка пролеток.

Свержавин поблагодарил и быстрым шагом пересек площадь с небольшим памятником Люблинской унии[5], серо-бурыми осенними скверами и большим пустым пространством посередине. Сейчас место, оставшееся от, может, и не слишком изысканной, но, судя по иллюстрации, величественной глыбы собора, занимали харцеры, разучивавшие к празднику польские патриотические песни. Свержавин помнил, что еще недавно за такое они отправились бы в кутузку, но нет царя — нет и собора…

Проходя мимо урны, он сунул туда путеводитель Роникеровой.

Фалневич был совсем как журналист, даже лучше: если уж доставал блокнот и карандаш, то записывал все, что только видел и слышал. Разумеется, он прекрасно понимал, что не все потом пригодится для рапорта. Однако младший комиссар Эугениуш Крафт, своего рода идеальный бюрократ, не обладал полицейским нюхом. Он тотчас же ухватился за сатанистскую линию и ни за что не хотел от нее отказываться.

— Смилуйся, Генек, — просил Мачеевский, опираясь локтями на письменный стол. Среди бумаг дымился горячий чай, слегка заглушая трупный запах, который Зыга по-прежнему ощущал в ноздрях. — Сосредоточься, через час совещание.

— Извините, я не мог раньше. Был на богослужении, — спокойно сказал Крафт.

Мачеевский не услышал в его словах ни капли оправдания, лишь типичную для этого евангелиста констатацию факта: «Пожалуйста, я готов служить отчизне и обществу, как только допою псалом. Конечно, я бы начал преследование, но просроченный рапорт сам собой не напишется». Кто-нибудь другой, возможно, счел бы подобное поведение трусостью или оппортунизмом, но Зыга видел в этом проявление той части немецкой крови, которая текла в жилах его заместителя. И которой ему самому порой сильно недоставало.

— Ну, сам посмотри. — Крафт сунул под нос Мачеевскому запыленные дела, извлеченные откуда-то со дна шкафа.

Зыга со злостью развязал папку. Он уже знал, что погибло не только спокойное воскресенье — пошла прахом возможность отоспаться за всю неделю в День независимости, водка так и будет ждать дальше в холодном подвале… А тут еще и Крафт надумал себя показать.

Мачеевский любил и ценил своего заместителя. Пока Зыга занимался полицейской работой, Генек заботился о бумагах. Они были как Кастор и Поллукс или как китайские инь и ян, о которых младший комиссар читал недавно, кажется, в воскресном приложении к «Экспрессу». Вместе они образовывали идеального офицера полиции, прямо бери и повышай. Понятное дело, до тех пор, пока кто-то один из них не пытался без надобности заменить другого.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Крафт.

Зыга протер глаза. Чтобы сосредоточиться, он попытался вспомнить тот самый номер «Экспресса». Инь и ян, женщина — предводитель пиратов из Полинезии, репертуар кинотеатров, «гума Олла» — королевский презерватив. Стандартное воскресное ассорти под отбивную и два пива. В самый раз для того, кто начинал день с кофе и рогалика, а не с бокса и трупа.

— Ну и что? — спросил Мачеевский. — Что это? 1923 год? Историческое дело!

— Ежи Тромбич, молодой поэт, и его журнал «Вельзевул». Вот здесь! — Крафт стоял у стола своего начальника. Перелистывал донесения и рапорты, показывая ключевые фразы. — Черные мессы в кондитерской Семадени. С хозяина сняты все подозрения, Тромбича и прочих выгородил ректор. Но этот самый Тромбич сейчас главный редактор «Курьера», а «Курьер» — конкурент «Голоса». Мотив есть, стоит проверить.

— По сатанистской линии? — насмешливо спросил Мачеевский, поднимая глаза на заместителя.

— Сегодня 9 ноября 1930 года, — серьезно проговорил Крафт. — Две девятки, обрати внимание, если их перевернуть, то получатся шестерки. Просуммируй оставшиеся цифры и получишь третью шестерку. Здесь нет случайности, каббала и нумерология. Шестьсот шестьдесят шесть.

Младший комиссар потянулся в карман за папиросой, постучал ею по столу.

— Оккультисты любят такие числовые игры, — добавил заместитель. — Я бы этим не пренебрегал.

— Тихо, дай подумать. — Мачеевский снова прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, как были написаны цифры на теле убитого. Поднял руку, с минуту поколебался, после чего — уже решительно — потянулся к телефону. Второй наушник дал Крафту.