Когда харцеры дошли до перекрестка, инструктор скомандовал: «Налево, марш!» — и вскоре мальчишки оказались на середине площади. Зыга знал, что они полдня будут разучивать там патриотические песни. А поскольку комиссариат находился на соседней улице Сташица — не оставалось сомнений, что Зыге придется их слушать, даже если наглухо закрыть окно.

Он миновал угол Зеленой и Сташица и не успел еще дойти до ворот, ведущих во внутренний двор, как на него налетел посыльный в форменной фуражке.

— Наконец-то, пан комиссар! Я разыскиваю всех офицеров. — Посыльный отдышался и побежал дальше.

Мачеевский пожалел, что по дороге не выкурил папиросу. Сегодня воскресенье, а значит, явно что-то произошло, и вместо того чтобы отдыхать над бумагами, придется создавать отделу очередные задолженности. «Неужто сам маршал собрался посетить столицу нашего воеводства?!» — ехидно подумал он. Хотя — скоро праздник, все может быть.

— Приветствую! — поздоровался он с дежурным старшим сержантом у входа. — Что происходит?

— Он вам не сказал, пан комиссар? — удивился полицейский, показывая в окно, туда, где Мачеевский только что разговаривал с посыльным. — Ну да… — Сержант вздохнул. — Биндера убили.

— Того самого Биндера? — Зыга даже шляпу снял.

— Так точно, редактора Биндера. Пан комендант очень встревожен.

Главный редактор «Голоса Люблина» лежал голый на ковре в гостиной своей трехкомнатной квартиры на Краковском Предместье. Собственно говоря, не будь это его квартира, поначалу трудно было бы догадаться, чей это труп.

Лицо, оскаленное в нечеловеческой гримасе, напоминало скорее фотографию преступника из полицейской картотеки, чем редактора газеты для правых поляков. Вдобавок оно было залито кровью, которая вытекла из отрезанных и засунутых ему в рот гениталий. А на животе у него, тоже кровью, убийца написал:

Мачеевский подошел к открытому окну и сделал глубокий вдох. Он уже видел убитых, изуродованных в воровских разборках, перееханных паровозом, выброшенных из окна, видел десятки останков, вообще не похожих на человеческие, но умышленно изувеченные пробуждали в нем слишком много тяжких воспоминаний…

С находившейся поблизости Литовской площади долетали голоса харцеров, разучивавших песню «Маршируют стрелки» под руководством какого-то инструктора, скорее всего учителя музыки.

Зыга сделал вид, что ищет следы на подоконнике, а потом снова повернулся к двум тайным агентам, которые ждали его уже больше четверти часа.

— Это окно было открыто? — спросил он.

— Нет, окно — нет, — сказал старший сержант Тадеуш Зельный, молодой сыщик с лицом героя-любовника из низкопробного фильма и волосами, щедро намазанными бриллиантином.

Второй агент, старшина полиции Витольд Фалневич, то и дело обводил взглядом комнату и, стоя на месте, делал заметки огрызком карандаша, который едва высовывался из его толстых пальцев. Обычно красная физиономия Фалневича сейчас слегка побледнела, но младший комиссар был уверен, что записи можно будет разобрать без труда. Сыщик, правда, выглядел неотесанным, как типичный хозяин колбасной лавки, но даже с похмелья умудрялся писать разборчивее, чем кто-либо другой в отделе.

— Я духоты не вытерпел, вот и открыл окно, — пояснил Зельный. — Зато дверь была приоткрыта, наверное, всю ночь. Потому соседка и заглянула.

— Ну и где эта соседка? — буркнул Мачеевский.

— В больнице Святого Войцеха. — Фалневич перевернул страничку блокнота. — Марианна Людвинская, урожденная Корпачевская, вдова. Пожилая женщина, сами понимаете, пан начальник, сердце.

— Дворник?

— Стефан Грыч, сорока пяти лет. Прибежал на ее крики, это он нас вызвал. И «скорую помощь», разумеется, тоже. Ничего не видел, ничего не слышал, до сих пор мучается похмельем. Ворота запер вечером, утром открыл.

— Точно сказать, что вчера никто не посещал убитого, нельзя, потому что… как там было… ага: «к редактору постоянно ходили, как к какой-то дамочке», — вспомнил Зельный.

— В каком смысле? — Мачеевский снова посмотрел на останки журналиста. Несколько месяцев назад, до того, как овдовел, Биндер вроде бы был примерным мужем. Хотя детей у них не было, факт. — В каком смысле «к какой-то дамочке»?

— Да нет, чего нет, того нет! — Сыщик пригладил волосы, хотя при таком количестве бриллиантина ни один волосок не имел права покидать свое место. — Ни в коем разе, пан начальник.

Из прихожей послышались голоса, и агенты замолчали. В следующее мгновение в комнату вошел высокий мужчина лет сорока, с вечно приклеенной к лицу улыбкой, младший комиссар Станислав Боровик, заместитель начальника воеводского следственного управления, а вслед за ним втащил свое оборудование фотограф.

— Салют, Зыга! — поздоровался прибывший. — Фотографию на память заказывали, панове?

— Вот этого. — Мачеевский указал на останки с засунутым в приоткрытый рот срамом. — Только пусть лучше не улыбается, а то птичка вылетит.

— Ладно, ладно. — Боровик уважительно покачал головой. — Адам, сделай четкий снимок живота убитого… — начал инструктировать он своего техника.

— С чего это воеводство так расхозяйничалось? — проворчал Зыга.

— А потому что у города аппаратуры нет. Сейчас придет Нижик, снимет отпечатки и следы ботинок. Ваши городовые тут не слишком натоптали?

— Не натоптали, пан комиссар, — откликнулся своим низким голосом Фалневич, — потому что как вошли, так тут же вышли.

— Итальянская мафия? — улыбнулся следователь — на сей раз убитому.

— Или международная коммунистическая, — буркнул Мачеевский, — потому что написано кровью. Правда, не рабочей, а буржуазной, как холера, но всё ж таки красной.

— Скверно себя чувствуешь? — спросил его Боровик с той же улыбкой, но шепотом. — Думаешь, где будет труп, там соберутся и орлы, чтобы отобрать у тебя дело? Нет, Зыга, оно до того политическое, что прямо смердит. Журналист, правый, оппозиция. Спасибо, я подожду! Тебе не позавидуешь, Зыга. Молись, чтобы это оказалась всего лишь ревнивая любовница или еще какая-нибудь бытовуха.

Он уже собрался было идти дальше поучать фотографа, который искал магниевую лампу, но Мачеевский внезапно удержал его за плечо.

— Ты забыл о сатанистской линии, Сташек.

— О чем это ты? — Боровик рассмеялся, на сей раз искренне.

— О том, что «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть», — процитировал Зыга.

— Матерь Божия! — С лица Боровика враз слетела даже деланная улыбка. — Мы и впрямь влипли.

Оба одновременно посмотрели на труп, над которым как раз склонился сыщик Зельный. Фалневич перестал записывать и тоже подошел туда с серьезным видом.

— А это что? — спросил он, вытаскивая из кармана пинцет. Ловким движением снял с рукава Зельного длинный женский волос. — Блондинка, — констатировал он. — Вчера ты был с рыжей.

Фотограф прыснул со смеху, но тут же посерьезнел, увидев в дверях судебного следователя. Зыга вздохнул, мучимый самыми дурными предчувствиями. Боровик был не прав; орлы собирались, и на месте преступления стало уже слишком тесно. Мачеевский не помнил, когда в последний раз следственное управление присылало ему техника вместе с офицером. А уж чтоб сам господин судебный следователь обеспокоился лично, такого в Люблине не помнили даже старейшие флики. Итак, дело, связанное с убийством Биндера, начиналось с большим размахом. Ничего удивительного, что Боровик не имел ни малейшего желания с этим вязаться. Зыга тоже предпочел бы, чтоб главного редактора «Голоса Люблина» убили, к примеру, в Хелме. Но раз уж это свалилось на его голову…

— Здравствуйте, пан судебный следователь. — Он приподнял шляпу. — Младший комиссар Мачеевский, руководитель следственного отдела.

— Очень приятно, Рудневский.

Зыгмунту, однако, приятно отнюдь не было. Судебный следователь, вполне молодой мужик, не больше тридцати, носил на голове котелок. А это — явный признак чванливого службиста.