Стерхи пошли на посадку. Большие, они красиво садятся! Опустились далеко, постояли, потом один пошел... Ну, думаю, на гнездо... Я уже стал замечать ориентиры, чтобы потом искать гнездо, но он все шел. И взлетел. Так уж сразу-то гнезда не показал. Зашли мы за бугор, залегли, подождали с полчаса. Потихонечку, медленно я высунулся из-за бугра... Один стоит. Повел биноклем немного налево — и что б вы думали? Сидит на гнезде! Сидит самым наглым образом!

Никто и никогда не снимал белого журавля на гнезде. А тут — вот он. Сидит! Но далеко... Хотя в бинокль я видел его прекрасно. Сразу вспомнил, что говорил Иван. Мол, лошадь каталык подпускает чуть ли не на двадцать метров. Надо попробовать.

Взял я аппарат, сел на нашего коня и поехал. И что вы думаете? Не подпустил меня журавль. Тут же улетел! Правда, сел близко и беспокоился страшно, но на выстрел не подпускал. Ну, думаю, надо хоть гнездо посмотреть. Сразу-то не нашел, проехал правее. Развернул коня, еду назад и увидел его. Да, два яйца. Как и должно. Лежат не рядом, а на небольшом расстоянии друг от друга. Но как сфотографировать саму птицу на гнезде?! С лошадью ничего не вышло. Что делать?

Мы еще в Москве придумали вот что: из материи сшили чучело оленя — туловище, шею. Голову сделали фанерную, с рогами, все как надо. А ноги не делали, ноги наши. Но в сапогах они получались у нашего оленя очень уж толстыми, не оленьими. Поэтому провели по сапогам мелом жирную черту — вдоль. От этого наши ноги должны были казаться тоньше. Так мы превратились в оленя и пошли.

Но не тут-то было! Все шло хорошо, пока мы не влезли в мешок. Во-первых, ни черта не видно сквозь щелочку. Да и неудобно оказалось идти в мешке вдвоем-то! А тут еще сильный ветер, и мешок наш надуло как парус. Так что не в оленя мы превратились, а в какое-то другое животное — и, наверное, очень уж странное. Что должен был думать о нас стерх, не знаю. Думаю, он должен был удивиться... Это сейчас смешно. Тогда нам было совсем не до смеха. Ничего не видя, мы плелись в своем троянском олене и тут услышали голос стерха. Уже прямо над собой! Кричал он довольно испуганно... Ничего, короче, не вышло!

Бросили мы этого «оленя». Рога даже сожгли в сердцах на костре, вместе с головой.

Что делать? Остался испытанный уже способ: делать засидку и ждать. Я взял свой спальный мешок, Паша вел лошадь — загораживал меня, и мы отправились. Остановились метрах в восьмидесяти от гнезда, на бугорке. Ближе нельзя, вода, мешок не положишь. Снял я сапоги и залез в мешок. Высунул трубу-телевик и стал ждать. А Паша с лошадью ушел в лагерь.

Ждал я недолго. Буквально минут через десять посмотрел. Сидит! Сидит на гнезде! Навел объектив: трава... Трава совсем загораживает журавля. Медленно, едва-едва я стал поднимать телевик — и вот бы еще полсантиметра, и я бы щелкнул, только бы эти полсантиметра! Посмотрел в видоискатель, а стерх улетел.

Ничего, думаю. Время у меня неограниченное, полежу.

На этот раз прошел час, не меньше. Я выглянул. Журавль опять сидел. Но о том, что было в прошлый раз, можно было лишь мечтать. Едва я чуть-чуть шевельнул" трубой, птица поднялась. Наверное, она следила уже только за мной. Все было бесполезно. Я вылез из мешка и встал не таясь. Паша привез мне сапоги. Скрываться не имело смысла, мы отправились к гнезду, сфотографировали его, обмерили. Надо было уезжать...

Но мы с Пашей теперь уж все продумали. Снимем в этом году стерха. На гнезде.

Владимир Евгеньевич Флинт, зоолог, кандидат биологических наук

«Взойти на Эверест»

На полках перед книгами лежали камни. Очень невзрачные, и, значит, был какой-то другой смысл в том, что они лежат тут, в доме Божукова.

Я брал любой, первый попавшийся камень... Это сланец с пика Коммунизма. А это белый мрамор с Хан-Тенгри. Дело не в красоте камня, важно, что он с покоренной вершины, с самой верхней точки.

— И все берут?

— Это ведь тоже мода. Но если подумать... Два года человек ходит за инструктором. След в след. Не имеет права на шаг в сторону. Два года видит впереди, себя только спину и ноги инструктора. И потом твой первый самостоятельный подъем. Буквально теряешься от счастья и неожиданности: иди куда хочешь, сам выбирай дорогу... И тогда ты вдруг понимаешь, что отвечаешь за свою жизнь сам. Нет больше инструктора. Поднимаешься и изо дня в день думаешь только об одном: стоять твердо. Перед тобой лишь одна стена. День, два, три... Когда выходишь наверх, становится хорошо.

Если бы я мог описать это чувство точно — когда ты уже наверху, — то, наверно, не надо было бы подниматься в другой раз... Стоишь, смотришь вниз... Тут каждый думает в меру своей фантазии. Ни один альпинист не осмелится предполагать, что думает в эти мгновения другой. Я лично чувствую, что мне хорошо. Фотографирую, беру камень. Любой. Другие ищут только красивый, некоторые не берут никакого.

— Кажется, теперь понятно, как глупо задавать «вечный» вопрос: «Зачем же вы все-таки поднимаетесь на вершину? С таким трудом?»

— Да, альпинисты, одни из немногих, всегда в странной ситуации: вопрос, зачем мы лезем вверх, преследует нас...

Только в наших горах тысяч двадцать человек восходит на вершины ежегодно. Мне незнаком большой альпинист, в окружении которого или с ним самим не случилось бы ничего драматического. И все-таки на следующий год по горам бродят те же двадцать тысяч.

Я уже не говорю о той радости, когда ты на вершине. Во-первых, альпинизм — это спорт. И как спорт он в какой-то мере необходим каждому. Но главное, человеку все равно надо осваивать горы. Их слишком много на земле, чтобы не обращать на них внимания. А раз туда надо идти, то следует быть готовым к суровости гор. Даже такие люди, как геологи или гляциологи, с горами на «вы». Кстати, известно из прошлого, что страсть альпинистов к нехоженым местам звала за собой и их. Так открыт был молибден на Кавказе, свинец в Средней Азии... Мы, альпинисты, уже становимся нужны.

— Где?

— Пока, насколько я знаю, нас вызывают в аварийных ситуациях. Например, работа Олега Космачева, кстати, сильнейшего скалолаза и альпиниста в Союзе. Я не был, в его группе, в ней работали казахские альпинисты.

На одной стройке построили трубу: кирпичную, сто пятьдесят метров высотой. А потом что-то случилось — несчастье, пожар, кажется... Труба выгорела. Наверху конструкция металлическая была, так там и осталась, того и гляди рухнет... Тут не то что лезть — не по чему — подойти близко и то нельзя. И ветер ураганный. Вертолет бросает, опасно! Ребята лезли по наружной стенке. Мороз под тридцать, ветер... Поднимались, били крючья, монтировали лестницу. Потом уж рабочие за ними поднялись.

В прошлом году, правда, и без аварии нас вызывали. В Ясную Поляну. Но такой один только случай, больше не помню.

Щекинский химкомбинат выдыхает свой дым — сейчас, правда, реже, — и его тянет прямо на усадьбу: такая там роза ветров. Деревья сохнут, и мертвые ветки надо было спилить. А они все больше наверху. И странно, никогда до этого не видел и не знал даже: дубы, оказывается, бывают низкие, с громадной кроной, широкой — тот самый толстовский дуб, а есть в Ясной Поляне еще другие — элитные. Эти высокие. Внизу веток нет, а крона на самом верху. Вот тут мы и пилили. Пришлось полазать...

Хорошо, кстати, там, в Ясной Поляне. Особенно ночью. Выйдешь — тихо... Снег под ногами, наверху звезды. Идешь по аллее, туда пройдешься, оно само будто тянет — к его могиле...

— Но ведь это экстренная работа. Горы — только летом. Как можно весь год находиться в городе, работать инженером, как вы, и не потерять форму?

— Бегаем кроссы, на лыжах много ходим, по развалинам лазаем, по стенам... Под Москвой есть развалины, есть старые заброшенные каменоломни. Приезжаем туда, раздеваемся. Тридцать минут разминка — и на стену... Полчаса по вертикальным стенам ползаешь. Где обвалено, перепрыгиваешь, переходишь на руках. Потом футбол, баскетбол — и опять на стену. Только уж на скорость. Кто-нибудь с секундомером внизу стоит. Раз двадцать сбегаешь вверх-вниз — а там метров двенадцать высота — хорошо получается, если сложить.