Однако с «дядей Ионой» мне сталкиваться не приходилось, и я предполагала, что это солидный, пожилой человек, может быть, врач, отец семейства. А он оказался совсем молодым парнем, студентом, лишь недавно окончившим школу. И познакомились мы с ним не в детском садике, а у меня дома.

Однажды я прихворнула и попросила мою сестру навестить ребят и показать им, как надо лепить всяких зверюшек и куколок (сестра очень хорошо лепила). Сестра вернулась домой в сопровождении высокого, стройного юноши в сапогах, просторной рубашке и большой широкополой шляпе.

- Принимайте гостя, - весело заговорил он. - Ребята мне рассказали о вас много хорошего: есть, мол, такая тетя Сая. Вот я и решил посмотреть, какая она, эта тетя.

И, рассмеявшись, протянул мне руку.

Так началась наша дружба. На следующий день он пригласил меня навестить его хорошую знакомую Лизу Шатенштейн - отличную пианистку. В квартире Шатенштейн я увидела большую группу молодежи, старых друзей Ионы по реальному училищу. Многие из них, студенты заграничных университетов, съехались на каникулы в родной город да так и остались здесь из-за начавшейся войны.

Перезнакомились мы очень быстро, и через час-два я уже знала многие подробности из жизни этих недоучившихся студентов и даже поняла, что все они считают себя революционерами или социалистами. Признаться, тогда я мало в этом разбиралась. Но самостоятельность и категоричность высказываний и Якира, и Равича, и Слепого, и других мне понравились, и я почувствовала, что попала в хорошую, дружную компанию честной, искренней, увлекающейся молодежи.

Отец Ионы давно умер, и я в первые же дни знакомства прямо спросила его:

- Как же вы все живете? На какие средства существуете?

- Живем, хлеб жуем и не очень тужим, - отшутился Иона, но тут же, посерьезнев, добавил: - Я даю уроки и помогаю матери. Сама она немного прирабатывает, не забывает нас и дядя Фома. Вот и выкручиваемся.

- А чем ты занят в свободное время?

- Хожу в детский садик... Встречаюсь с товарищами...

- А еще?

- Не будь слишком любопытной...

Мое любопытство не было случайным: я знала, что Иона вместе с товарищами посещал какие-то собрания молодых марксистов, но на эту тему не распространялся. Meня с собой он не звал, так как считал «слишком маленькой». Зато вечерами у Лизы Шатенштейн я становилась свидетельницей жарких споров о будущем общественном и политическом переустройстве России, о нуждах рабочих и крестьян, о роли интеллигенции и ее месте в революционном движении. Поминутно слышалось: Маркс... Энгельс... Ленин...

Споры прекращались, когда Лиза садилась за рояль. Нас с ней роднила любовь к музыке, и я испытывала наслаждение, слушая в ее исполнении произведения лучших композиторов.

Мой друг Иона, к его величайшему огорчению, музыкальным слухом не обладал, но музыку тоже очень любил и не пропускал ни одного «концерта» Лизы. Возле рояля он мог сидеть часами.

- Не всем же быть музыкантами, - говорил он, - но понимать музыку может каждый. Знаешь, в Швейцарии мне приходилось бывать на концертах оркестра, которым дирижировал знаменитый Кусевицкий. Я вслушивался и все понимал!.. Может быть, научишь меня хотя бы двум-трем аккордам на рояле?

У Ионы была исключительная зрительная память, и ею он восполнял недостаток музыкального слуха. Я показала ему несколько аккордов из сюиты Грига «Пер Гюнт». С большим удовлетворением, очень торжественно он брал эти аккорды и заявлял:

- Вот, видишь, и я концертирую!..

На Иону Якира я глядела глазами влюбленной девушки, а позже - жены, и видела в нем то, чего другие не замечали. В нем было много хорошего.

Большой, гибкий ум и феноменальная память. Скромность, доходящая до смешного. И вместе с тем смелость, душа нараспашку, готовность взяться за любое дело, если оно принесет пользу товарищам, семье, революции. Огромное терпение - и молодая порывистость. Усидчивость, упорство - и романтическая нежность. Честность, прямота, щепетильность - и неприкрытая неприязнь ко всему, что хоть в малейшей степени противоречило его взглядам на жизнь.

А ведь он только вступал в жизнь, которая готовила ему много трудностей и сюрпризов. Он вступал в жизнь, поглощенный марксистскими идеями, и... спешил на свидания со мной, так как наш «роман» в ту пору был в самом разгаре.

Может быть, это смешно и наивно, но во время наших свиданий он очень много говорил о химии. Химии Иона собирался отдать все свои силы. Но в науку, в студенческие мечты уже вторгалась революционная работа, а раздваиваться он не любил, не мог, не хотел. Что же выбрать - химию, в которую звал его известный швейцарский профессор Фихтер, или революцию, которую готовила большевистская партия во главе с Лениным?

Когда Иона учился в Харьковском технологическом институте, профессор Фихтер прислал из Базеля ректору института матрикулы Ионы и хвалебные отзывы о нем как о будущем ученом. Но Иона выбрал не химию, а революцию. Все последующие годы нашей совместной жизни химия служила только темой или предлогом для воспоминаний о прошлом, к которому нет возврата, так как нужно было воевать за Советскую власть, а потом работать, работать и работать - до самозабвения, до предела человеческих сил и возможностей.

Как с высокого холма, гляжу я нынче на убегающую в далекие дали дорогу его жизни и, будто он, чуть поседевший, но все такой же молодой и неуемный, живой и энергичный стоит рядом, говорю ему:

- Повторил бы ты все сначала? И слышу уверенный ответ:

- Обязательно!.. Помнишь, как великолепно и вдохновенно писал Феликс Эдмундович Дзержинский: «...Если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал...»

- И ты ни о чем не жалеешь?

- Жалею.

- О чем же?

- О том, что сделал слишком мало.

На воображаемом холме нет рядом со мной моего дорогого друга и мужа, бесконечно скромного и отважного рыцаря революции. И этот безмолвный диалог я веду сама с собой, понимая, что мертвые не возвращаются даже тогда, когда о них пишутся самые лучшие слова, а память их увековечивается памятниками.

Впрочем, это подсказано мне моей непроходящей болью.

...В Тирасполе Иона редактировал военную газету, писал статьи и заметки, которые подписывал псевдонимом «Ионыч». В более поздние годы он писал мало и редко, но вкус к литературной работе сохранил до последних дней жизни. Во всяком случае, будучи уже командующим войсками округа и членом Реввоенсовета СССР, он всегда уважительно относился к литераторам, журналистам и считал, что они стоят в общем строю и помогают воспитывать войска в духе партийных ленинских требований.

С большой теплотой и добродушным юмором рассказывал мне Иона о том, как он стал командиром китайского батальона.

- Понимаешь, однажды ночью будят меня. В чем дело? Пришел, говорят, какой-то китаец, поговорить хочет. Давайте, говорю, его сюда. Входит китаец и жестами зовет меня во двор. Зачем? Выхожу, а во дворе толпа китайцев. По окрику «Васики» - так назвал себя ночной гость - все подтянулись как по команде «Смирно». Ну, а потом мы кое-как договорились. Китайцы решили воевать за Советскую власть. Создали мы целый батальон, а командиром стал еще один китаец... Иона Якир!

Весь рассказ сопровождался энергичной жестикуляцией, уморительной мимикой и веселым хохотом.

По отзывам Ионы, китайцы были очень честными, выносливыми и стойкими воинами. Если рядом от вражеской пули или гранаты погибал друг или брат, китайский боец задерживался только на две-три секунды, чтобы прикрыть глаза убитому. И опять кидался в бой. А уж если было приказано не отступать, то никакая сила, кроме слова командира, не могла заставить любого «Васику» уйти со своего места.

Особенно, помнится, Иона расхваливал бойца по фамилии Сен Фу-ян. Тот пользовался среди красноармейцев китайцев большим авторитетом. Часть китайских бойцов погибла на советской земле, часть потом вернулась на свою родину. Все, кто остался жив, насколько я знаю, сохранили добрую память о русских большевиках и о своем бесстрашном командире «капитане Якила».