— Послушай, Сингне, я все думаю: а что, если вам заехать в Париж? Мне кажется, тебе следует настоять на этом. Тогда ты могла бы и для нас купить что-нибудь… Все-таки если действительно придется бывать в высшем свете, лучше иметь костюмы, за которые можно не опасаться. Это такой удобный случай посетить Париж, а ты знаешь, как мне хочется, чтобы ты там побывала.

…Закончив работу у Транемов и возвращаясь вечером домой, Майса была довольна. Какое счастье, что шитье у нее все время ладилось. Уж на этот-то дом она всегда может рассчитывать!

Теперь ей предстояло проработать восемь дней у консула Скэу, пока они не уедут на морские купанья в Осгорстранн. Все-таки из всех домов, где ей приходилось шить, она больше всего любила бывать у Скэу. В этой семье ко всем относились с уважением и понимали, что бедные тоже бывают честными…

Но больше у нее не было заказов до конца лета. Один за другим все разъезжались из города…

Как только она прошла мимо мясного ряда и свернула на Стургатен, на тротуаре ее остановил Хьельсберг. Очки его сверкали и поблескивали:

— А вы были правы, Майса, мне действительно подвалило счастье. И можете не сомневаться, я его не упущу. В Клингенберг на лето приезжает шведская труппа, и кто же, как не ваш покорный слуга, получил приглашение писать рецензии об их спектаклях за двенадцать далеров в месяц? Это как раз когда я уже начал поглядывать на объявления о месте домашнего учителя! Теперь подождем отчаиваться до осени.

Он был очень возбужден и все говорил о том, сколько ему удастся сделать за эти три месяца, если он будет работать как вол, не днями, а целыми сутками, и единственным его развлечением будут вечера в Клингенберге…

— Два бесплатных билета, и в полвосьмого, после первого акта, ну как, Майса? Не кажется ли вам, что мы недурно проведем лето?

— Еще бы! — отозвалась Майса.

— Ну, а вы как, избавились наконец от своих Транемов?

— Мне кажется, сегодня прямо-таки счастливый четверг, — засмеялась она. — У них весь дом просто сияет. У всех такое хорошее настроение… Кажется, они надеются выйти в знатные господа… Говорят; коммерсанта вызывали сегодня к министру.

— Ах, вот оно что, вызывали к министру! И все сияют от радости? Ну так я могу объяснить вам, в чем дело: освобождается пост министра финансов, прежний уходит в отставку, и в правительство собираются ввести кого-нибудь из коммерческих кругов. Сегодня в газете была пылкая статья по этому поводу. А у Транемов, наверно, давно лелеяли такую мечту. В наши дни развелось столько ничем не занятых честолюбцев!

Батюшки, неужели Майсе доведется шить в доме у министра? Хотя вряд ли, они же тогда будут заказывать туалеты в Париже; даже сестры Берг на них уже не смогут угодить.

Да, теперь-то она понимает, почему они так радовались сегодня!

Над опустевшей столицей повисло горячее тяжелое марево. Булыжник и дощатые стены дышали палящим зноем, от каменных домов тянуло жаром, как из печи в пекарне. У причалов в теплой неподвижной воде застыли щепки и мусор; от якорных цепей по поверхности моря расходились маслянистые, отливающие перламутром пятна; внизу в зеленой глубине колыхались медузы, время от времени они подплывали к самым цепям. Тихо покачивались дырявые рыбные садки, сверху их досуха прожарило солнце… И до самого острова Хуведё простиралась недвижимая тусклая гладь, нигде ни отблеска… Укрепленный мыс Акерсхус с крепостными стенами, валами, деревьями, пристанями, парусниками у свай и ярко-желтыми купальнями погрузился в глубокий сон и не просыпался даже тогда, когда его пушки палили по плавучей цели и прыгающие ядра вздымали далеко в море столбы брызг. Экеберг и Грёнлиен были едва видны, Осло[17] и Грёнланслере дремали, позевывая, и только в устье реки Акерсельв раздавались мерные удары молота, долетавшие из Нюланнской верфи. Дорога в Грефсен шла по самому солнцепеку. Казалось, она стала в несколько раз длинней, и у идущих по ней от пыли першило в горле и слезились глаза, так что все окружающее виделось им сквозь туман; обливаясь потом, они в изнеможении останавливались перед каждым из подъемов, которые словно возросли в числе и сделались выше и круче. На душе становилось легче только тогда, когда взгляд обращался назад, на город, и можно было представить себе, какая там духота. Там, внизу, недвижно висел раскаленный воздух, не было даже легкого ветерка, лишь местами тускло поблескивали крыши домов. Измученные жаждой деревья на бульварах покрылись пылью, и листья их беспомощно поникли, а под деревьями купались в песке воробьи. Поливальные повозки напрасно пытались освежить камни мостовой…

Духота, безлюдье, тишина…

Но по вечерам город оживал, народ устремлялся в театр в Клингенберге смотреть Гурли!.. Публику, оставшуюся на лето в столице, охватила прямо какая-то лихорадка, все сходили с ума по Гурли, и театр каждый вечер был битком набит обливающимися потом зрителями в соломенных шляпах, плотно сидящими до самых дверей, которые оставляли открытыми настежь, чтобы хоть немного проветрить душный и жаркий зал. Всякий раз, когда занавес опускался, гремели бурные аплодисменты, актеров беспрестанно вызывали, и на сцену дождем летели цветы, а потом шумный поток возбужденно разговаривающих, оживленных людей, мечтавших хоть о глотке свежего воздуха, растекался по аллеям парка…

С каждым вечером лихорадка эта распространялась все дальше и дальше; чтобы посмотреть Гурли, публика съезжалась и по морю и по суше, оставляя загородные виллы и дачи…

Днем Майса работала у Антунисенов; духота у них была невыносимая; печь в пекарне заливала жаром весь двор, так что даже в дальней комнате, за булочной, Майса задыхалась от зноя. Вдобавок квартира выходила на солнце! Оно так и било в стекла; спасаясь от него, приходилось завешивать окна наглухо, и тогда в комнате становилось совсем темно.

И все же Майса радовалась, что теперь, когда все заказчики разъехались, ей удалось найти хотя бы такую работу. Летом это было не просто. Зимой ей повезло: почти каждый день был занят. Но начиная с июня Майса беспрерывно думала о том, как свести концы с концами; день за днем ей приходилось сидеть без дела и пробавляться шитьем, которое она могла взять домой. Заработок это приносило не бог весть какой. Наскрести работу так, чтобы хватило на целый день, удавалось с трудом; ей пришлось даже залезть в долги у булочника и в лавке. Еще счастье, что ей отпускали в кредит.

Последние две недели она сидела на хлебе да на кофе, пока не встретила мадам Антунисен и та не пригласила ее шить. Мадам Антунисен еще с рождества смотрела на нее косо за то, что тогда Майса отказалась работать у них.

А до чего приятно было снова оказаться в доме с достатком! Она приходила туда в восемь утра, когда в тени еще было прохладно, и к кофе ей подавали свежие горячие булки, а в магазине то и дело раздавались звонки. Но через некоторое время от благословенной печи, вокруг которой всю ночь хлопотали пекарь и его подручные, становилось жарко.

Все мысли и разговоры в этом доме вертелись вокруг того, хорошо ли поднимается тесто. В те дни, когда хлеб не удавался и бывал сырой, или с закалом, или разваливался, Антунисен выходил из себя: он кричал и грозился рассчитать своего помощника, который, по его словам, хотел его погубить, а ребятишкам, попадавшимся ему под руку, доставались подзатыльники.

Майсе пришлось держаться очень смиренно, чтобы вернуть расположение мадам Антунисен, но другого выхода у нее не было, — хочешь иметь деньги, не побрезгуй и унизиться.

Деньги же ей были очень нужны — ведь она собиралась ходить с Хьельсбергом в Клигенберг, а для этого надо было покупать перчатки и всякие украшения, чтобы выглядеть прилично.

Ужас, как приходится постоянно изворачиваться и выкручиваться из-за этих денег! Но старую шляпку уже нельзя носить, сколько ее ни чисти, ничего не помогает…

Она попросила мадам Антунисен заплатить ей за четыре дня вперед. Но выполнят ли ее просьбу, зависело от Антунисена — от того, в каком он будет настроении, а настроение его зависело от теста. Только бы он снова не сыпал проклятиями, что его разорили.