— Кто это?

— Грип, — прошептала Ингер-Юханна.

До этого мгновения капитан сидел спокойно и терпеливо все слушал.

Но теперь он вскочил и встал перед ней, в исступлении заломив руки.

— Боже милостивый! — воскликнул он наконец. — И о чем ты, собственно говоря, думаешь? Да как тебе только в голову могло прийти сравнивать какого-то там… Грипа с таким человеком, как Рённов… Должен сказать тебе, Ингер-Юханна, что ты просто… просто убила своего отца. С тем же успехом ты могла бы тут же на месте взять и прострелить мне голову.

— Послушай, отец, — сказала Ингер-Юханна. Она тоже вскочила с места и стояла теперь перед ним. — Тинка, да и вообще все тебе покорялись. Но меня никто не сможет сломить.

— Это же безумие, черт знает что такое! Собраться ночью и удрать! — Капитан ударил себя кулаком по лбу и в отчаянии зашагал по комнате. — Да, я понимаю… — Он остановился и покачал головой. — Тебя просто избаловали, невероятно избаловали, избаловали с самого детства, и теперь нам приходится расплачиваться за это… Расплачиваться за то, что мы тебя так любили.

— Даже если весь мир восстал бы против меня, отец, у меня нет иного выбора. Я должна идти своей дорогой, я должна была сделать то, что сделала, — написать Рённову, объяснить ему все начистоту, а потом обо всем рассказать тете!.. И… — Откинувшись на кушетку, она с горечью глядела прямо перед собой, погрузившись в воспоминания. — Тетя сделала все, что могла, уверяю вас. Она, как и ты, отец, считала, что это чистое безумие. Она любила меня. Но ей было совершенно безразлично, что я буду несчастна, если не откажусь от этого брака. Ей казалось, что, поскольку я так молода и тщеславна, достаточно будет унизить Грипа и начать его преследовать. Ей казалось, что главное — оставить его без средств к существованию, выставить на всеобщее осмеяние, вынудить отречься от своего дела, точь-в-точь как это пришлось сделать его отцу!.. Тете не составило труда все это устроить: ведь он был совсем одинок в борьбе за свои идеи, а она наперед знала, как его осудят в обществе.

Ингер-Юханна дрожала от волнения, но в ее облике чувствовалась независимость. Она углубилась в свои мысли, опустила глаза и нахмурила брови. Она сильно похудела за это время и стала еще более стройной.

— И вот теперь я вернулась домой, и я не могу передать, до чего у меня болит сердце и как мне страшно…

Возникла пауза, во время которой в душе капитана родилось какое-то странное чувство:

— Ты говоришь, мы тебя не любим, хотим причинить тебе зло… Возможно, потом я буду считать, что ты поступила неправильно… Возможно. Но теперь я тебе скажу вот что: раз ты должна была так поступить, то и мы за это. Пусть будет по-твоему. Во всяком случае, ты понимаешь… Но, дитя мое, ты, кажется, еще даже не присела… Мать, дай ей хоть что-нибудь перекусить!

Вдруг он снова вскочил. Нужно было срочно распорядиться, чтобы немедленно вынесли из верхних комнат все, что было приготовлено для ремонта, — ей незачем это видеть.

Дом капитана, за это лето выкрашенный в ярко-красный цвет, был виден из долины. Он стал украшением всей округи.

Однако долговязого Улу это не радовало. С тех пор как закончили ремонт, капитана словно подменили. Видно, эта покраска не принесла дому счастья.

Выйдя во двор, капитан часто забывал, зачем он, собственно говоря, вышел, и ему приходилось тут же возвращаться назад. Теперь уже никто не слышал от него грубого слова — просто удивительно! И он больше не подгонял никого в работе.

Весь этот год капитан ходил под постоянным страхом нового приступа головокружения. Ежеминутно он останавливался посреди дороги и без Ингер-Юханны вообще не выходил из дому — она тоже должна была останавливаться, когда он стоял, и снова идти, когда он шел.

Ему было необходимо все время видеть рядом с собой стройную фигуру дочери — это придавало ему силы. Кроме того, он должен был быть уверен в том, что она не грустит.

— Как ты думаешь, а не хочется ли ей поездить верхом или в коляске? — спрашивал он мать, которая хлопотала в кладовой. — Она все возится в саду и сажает цветы, она ведь к этому не привыкла, мать. И лицо у нее что-то чересчур серьезное… Как ты думаешь, что с ней будет дальше? Охо-хо… — Он вздохнул. — Ты представляешь себе, что ее ждет? — Он зачерпнул ковшом сыворотку из бочки. — Рист говорит, что надо пить побольше сыворотки — она разжижает кровь и удлиняет жизнь… Тогда хоть наша девочка подольше сможет быть дочкой капитана из Гилье! Знаешь, мать, я уже обдумал: в четверг я не поеду к фогту на день рождения. Ведь Тинка скоро приедет к нам, да и… Ох, до чего же сыворотка хорошо утоляет жажду!

В четверг капитан ходил по дому еще более молчаливый, чем обычно. За все время обеда он не проронил ни слова — с той минуты, как сел за стол, и до того момента, как встал. Затем он в дурном настроении тяжело поднялся по лестнице, чтобы немного вздремнуть после обеда. Теперь он отдыхал, сидя в кресле.

Капитан не мог припомнить, задремал ли он на этот раз или нет, да, собственно говоря, это ведь не имело значения.

Он медленно вышел из кабинета.

— Воображаю, как они там теперь языки чешут, Шарфенберг и все остальные!.. Поехать туда было бы все равно, что добровольно пройти сквозь строй!

Когда Ингер-Юханна поднялась к нему, он стоял в глубокой задумчивости перед большим шкафом.

— Хочешь, я тебе покажу одну вещь? — спросил он. — Вот это твои сапожки, когда ты была еще совсем маленькая.

Домашним хозяйством Ингер-Юханна не занималась. Но она развила кипучую деятельность в саду. К приезду Тинки ей хотелось его расширить, подровнять, перекопать клумбы и обнести все оградой.

С самого раннего утра она возилась в саду, прикрыв голову соломенной шляпой. Когда она работала на свежем воздухе, ее переполняло чувство покоя, но вот сидеть за шитьем в комнате и думать…

А капитан бродил по дому, исполненный страха перед учениями. Мать уже прежде несколько раз предлагала ему послать за доктором Ристом, а теперь, посоветовавшись с Ингер-Юханной, решила этого больше не откладывать.

Приезд доктора всегда вносил успокоение.

— Конечно, пускай едет. Побегает несколько дней в строю, сгонит жир, и кровообращение улучшится, — сказал доктор. — Когда мы с тобой, Йегер, служили в полку, ты на головокружение не жаловался. Это для тебя лучшее лечение, если ты намерен на рождество снова выпить со мной по стаканчику пунша.

Когда фогт Гюльке отправился в служебную поездку, Тинка приехала в гости к родителям.

Сестры снова, как прежде, ходили вместе по родительскому дому и болтали, как в былые времена, но ни одну из них больше не терзало любопытство, ни одна не хотела узнать, что творится в большом мире.

Обе они слишком хорошо это знали.

Капитан говорил, что ему становится уютно, когда он видит Тинку с вязаньем либо с книжкой на крыльце или в комнате.

— Она теперь, наверное, и сама считает, что ей хорошо, да? — спрашивал он мать.

Он часто повторял этот вопрос, словно его мучили какие-то тайные сомнения. Ингер-Юханна в известном смысле открыла ему глаза. Во всяком случае, он начал подозревать, что женщина, даже сделав хорошую партию, тоже может быть глубоко несчастной.

Он успокаивал себя лишь тем, что подобные чувства дано переживать только исключительным натурам, таким, как, например, его Ингер-Юханна. Ингер-Юханна с ее сильным характером не умеет склоняться перед чужой волей.

Но высокие чувства и мысли — это не для обыкновенных девушек. Ведь Тинка создана для того, чтобы во всем равняться на другого человека и покоряться ему. И все же вопрос о том, счастлива ли Тинка, точил капитана, словно жучок — дерево, и лишал покоя.

— Ингер-Юханна, — сказала Тинка, когда они сидели вместе на крыльце. — Посмотри-ка на отца, вон он идет вдоль забора. Как он сильно сдал! Все время забывает про трубку, она у него то и дело гаснет.

— Так ты находишь, что он сильно изменился? — в тот же вечер возобновила этот разговор Ингер-Юханна, когда они поднялись к себе. — Бедный отец! Он просто не в силах пережить это разочарование, — ведь я должна была стать его парадной лошадью! А как ты думаешь, если бы все повторилось, он снова сделал бы на нас ту же ставку?