…Перед домом стояли мать, и отец, и Йерген, и Теа, и унтер-офицер Трунберг с портфелем под мышкой. Прислуга толпилась в прихожей. Долговязый Ула был лишен радости помочь молодой хозяйке выйти из экипажа, потому что она спрыгнула прямо с подножки в объятия капитана. Затем она расцеловала мать, прижала к себе сестренку и, схватив Йёргена за чуб, завертела его на ступеньках, чтобы он сразу почувствовал, что она вернулась домой.

Да, это ее зонтик, она, видно, его потеряла. И мать с озабоченным видом взяла зонтик из рук босоногой служанки: подумать только, такой дорогой, красивый зонтик с бахромой и ручкой из слоновой кости Ингер-Юханна бросила, не посмотрев даже куда, и он валялся прямо на земле, где-то между крыльцом и экипажем!

Капитан собственноручно помог дочери снять плащ. Волосы, платье, перчатки… как она ослепительна! Настоящая элегантная дама с головы до ног.

Их солнышко вернулось к ним в дом.

— Весь день я мечтала поскорее услышать запах твоего табака, отец, и увидеть, как твое лицо скрывается в облаке дыма! Мне кажется, ты немного пополнел… А потом на тебе этот парадный мундир. Ты мне всегда представлялся в твоей старой, лоснящейся форме! А мама… Мама!

Она побежала за матерью в чулан, и они долго оттуда не выходили. Когда Ингер-Юханна снова появилась в столовой, ее возбуждение уже несколько улеглось.

В кухне жарко топилась плита. Марит, коренастая, краснощекая девушка с ослепительно белыми зубами и маленькими руками, так усердно мешала кашу, что пот градом катился у нее со лба. Она ведь прекрасно знала, что Ула любит кашу очень крутую, такую, чтобы ложка стояла. Ингер-Юханна тут же вызвалась ей помочь, а затем стала сучить нитку на прялке Турбьёрг.

Капитан ходил за дочерью по пятам и глядел на нее влажными от умиления глазами. Когда наконец они вернулись в комнату, отец вынул из шкафа бутылку, чтобы Ингер-Юханна угостила всех домочадцев, и они выпили за ее возвращение домой.

В столовой был сервирован ужин. Белоснежная скатерть, голубая форель утреннего улова, а на сладкое — любимое блюдо Ингер-Юханны: клубника со сливками.

— Не вздумайте только ее будить, она вчера так устала, — сказал отец на следующее утро.

И поэтому Теа с половины седьмого сидела на пороге комнаты сестры и ждала, пока там раздастся хоть малейший шорох, чтобы внести поднос с печеньем, потому что было решено, что Ингер-Юханне подадут кофе в постель.

Йёрген сидел рядом с ней, всецело углубившись сперва в изучение хитроумного замка на чемодане Ингер-Юханны, а потом в созерцание ее изящных лакированных туфель, Подышав на них так, что они стали матовыми, Йёрген принялся тереть их о лоб и нос.

Наконец Ингер-Юханна проснулась. Дети распахнули дверь, и в комнату вошла целая процессия: Йёрген, Теа и Турбьёрг, которая несла чашку с кофе.

Да, она вернулась домой!

Запах сена ворвался в комнату сквозь открытое окно, и она услышала, как к сеновалу с грохотом подъезжают возы.

Она посмотрела в окно, на извивающееся в долине узкое, длинное озеро, на горные вершины, которые вставали из тумана, покрывшего светлой пеленой противоположный берег, и подумала, что можно понять мать, когда она говорит, что ее давит здешняя природа. Как далеко отсюда до города! Но зато какой здесь изумительный воздух! А главное, она снова дома, в Гилье.

Ей захотелось выбежать во двор, поваляться на сене, и Йёргену пришлось держать бодливого козла, чтобы Ингер-Юханна могла пройти мимо… Брат показал ей свою мастерскую и охотничье ружье, которое мастерил тайком от отца. Ствол и затвор Йёрген взял от старого солдатского ружья.

Он доверил своей взрослой сестре большую тайну, ведь ему было строго-настрого запрещено брать в руки порох или ружье, что не помешало ему устроить в горах несколько тайных складов унесенного у отца пороха для патронов.

Потом она должна была пойти с сестрой в сад — поглядеть, что там изменилось за время ее отсутствия, и отправиться с отцом на прогулку. Они пошли вверх по склону прямо через луг — высокая трава колыхалась от ветра — и очутились в березовой роще. Тропинка, петляя меж белых стволов, увенчанных нежно-зеленой листвой, вела их все выше и выше.

Первые три-четыре дня по возвращении домой прошли как сплошной праздник. Ингер-Юханна словно опьянела от радости.

Но вот постепенно жизнь стала входить в свою обычную колею. Мать начала говорить с ней о домашних делах и мало-помалу посвятила ее в свои заботы и печали.

Что будет дальше с Йёргеном? Ведь пора подумать о том, чтобы послать его в город. Не написать ли тете Алетте, прося у нее совета? Нельзя волновать отца разговорами о новых больших расходах. Может быть, тете Алетте захочется взять мальчика к себе в дом. Это сильно сократило бы денежные траты, связанные с учением Йёргена. Ведь можно было бы многие продукты, такие, например, как масло, сыр, свинину и сало, посылать с каждой оказией в город. Этой зимой ей придется, улучив подходящий момент, поговорить об этом с отцом. Но прежде всего необходимо выяснить, что думает по этому поводу тетя Алетте.

…А сколько пришлось пережить из-за Тинки! Мать старалась по возможности скрыть все это от отца.

— Ты же знаешь, как он плохо переносит огорчения, — объяснила она Ингер-Юханне.

По средам она чуть не умирала от волнения, ожидая возвращения Йёргена, чтобы перехватить письма Тинки. Весной она несколько раз писала дочери, объясняя ей, какое будущее ее ожидает, если она из слабости или по глупости поддастся своему безрассудному чувству к писарю Осу.

Сперва мать получала в ответ совершенно неутешительные письма. Дочь уверяла, что может жить и в стесненных обстоятельствах и что в конце концов вовсе не исключено, что Осу удастся получить какую-нибудь скромную должность.

Но мать ей со всей убедительностью описала, чем такой брак мог бы кончиться. Достаточно предположить, например, что Ос вдруг заболеет или даже умрет, — что тогда станется с ней и с детьми, которые к тому времени будут у нее на руках?

— Нужно только справиться с первой вспышкой страсти. Осенью Тинка приедет домой. Надеюсь, что теперь она уже одумалась. Ведь мой брат Биргер такой вспыльчивый. И, по-моему, к лучшему, что он, как только узнал о ее чувстве к писарю, сразу же поднял, как мне написала невестка, страшный скандал, немедленно рассчитал Оса и в тот же день выставил его за дверь. Судя по последним двум письмам, Тинка как будто немного успокоилась.

— Какая же Тинка безвольная! — воскликнула Ингер-Юханна, и в ее глазах вспыхнул гнев. — Мне кажется, что если бы ее сварили, запихнули в глиняный горшок и завязали бы его веревочкой, она и тогда не пикнула бы. Вот попробовал бы дядя Биргер со мной так поступить! Я и дня не осталась бы у него в доме!

— Ингер-Юханна, Ингер-Юханна! — Мать задумчиво покачала головой. — Ты чересчур своевольна и очень избалованна. Лишь немногие женщины, очень немногие, имеют возможность следовать своей склонности.

…Капитан не упускал случая показать людям свою дочь, вернувшуюся из столицы.

И тут нельзя было терять время, потому что в начале следующей недели он отправлялся в горы на топографические съемки, а затем начинались учения. Они посетили пастора Хурна, по дороге заглянули к кистеру Семмелинге, а потом на хутор к ленсману[9]Бардону Клевену. Они нанесли визит и окружному врачу Бауману, а на следующее воскресенье приняли приглашение фогта Гюльке. Для этого им надо было проделать целое путешествие — спуститься на четыре с половиной мили вниз по долине.

Итак, из сарая выкатили чиненую-перечиненую, старую огромную коляску и запрягли в нее пару: Вороного и Солового (ведь Буланого уже и в помине не было), которых капитан в течение трех месяцев тщетно пытался научить идти рядом в упряжи. Теперь они могли продолжить свои упражнения на большой дороге.

Лошади выбивались из сил; им, наверное, казалось — если им вообще что-то кажется, — что их впрягли в какой-то гигантский плуг, который надо тащить то в гору, то под гору. Они непрестанно останавливались, чтобы отдышаться, и всем приходилось вылезать из коляски и продолжать путь пешком.